Содержание • Проект "Военная литература" • Мемуары


Впереди — наступление 

1 

К домику на южной окраине Черкасс днем и ночью подходят бойцы. Иногда по два, по три человека, иногда сразу двадцать, тридцать, а то и полсотни. 

— Здесь пункт сбора? Принимайте. Разговор на пункте короток: 

— Какой части? Сколько времени были в окружении? Где оружие? 

На фотокарточках командирских удостоверений, партийных и комсомольских билетов выбритые, уверенные в себе люди в отутюженных гимнастерках. А предъявляет документы заросший человек с тусклыми глазами. Не сразу скажешь — двадцать ему лет или сорок. 

Но хорошо еще, когда есть документы, не сорваны петлицы, не брошено оружие. 

Иной рассказывает такую историю своего выхода из окружения, что не знаешь — быль это или плод неуемной фантазии. Но посидишь сутки на пункте сбора, и наметанный глаз начинает отличать честного бойца от сомнительного. Только в самых сложных случаях отправляем человека в штаб фронта. Таких единицы. Все почти окруженцы остаются на пункте сбора. Ненадолго. Подзаправятся (кухня здесь дымит круглые сутки), прожарят обмундирование или получат новое, побреются, иногда вздремнут часок-другой в прибрежной траве, понежатся на песочке, опустив натруженные ноги в теплый ласковый Днепр, — и команда: "Взвод, становись!..". [255] 

Так формируется армия. Уже создан семитысячный сводный полк, которым командует брат Дмитрия Ивановича майор Илья Рябышев. Полк держит оборону на черкасском плацдарме. Кроме него, в армию входят две дивизии. Одна — кадровая, свежая, с крепким командным составом, с артиллерией. Вторая — потрепанная в боях, в ней едва треть штатной численности и только четыре орудия. Есть у нас и танковая дивизия, в которой один-единственный танк БТ-7. 

У армии нет тылов, нет транспорта, нет складов... Вряд ли хватит одной страницы, чтобы перечислить все, чего у нас нет. Но тем не менее армии поручено держать фронт протяжением в 180 километров, до Ворсклы. 

Штаб фронта подбрасывает новые части. Рабочие Кременчуга организовали свою ополченскую дивизию, которая приняла оборону города. 

Нам придана авиационная дивизия полковника Демидова, стоявшая до войны во Львове и крепко пострадавшая от первого удара противника. Демидов, пытаясь спасти технику, приказывал тогда летчикам подниматься в воздух. Но спасти таким способом удалось немногое. Сейчас в дивизии новые самолеты. Они день и ночь бомбят немецкие тылы, прощупывают передний край. 

Пополняется армия и вовсе неожиданными способами. 

Как-то на Днепре появились корабли. Мы запросили — кто такие? Ответили: Днепровская флотилия. Дали приказ — причалить и навести орудия на берег, занятый противником. 

Вечером в редком тумане показался катерок. Всмотрелись — и не могли поверить глазам своим — на мачте болтался вражеский флаг. Ударили орудия флотилии и наземные батареи. Когда рассеялся дым и улеглись брызги, мы увидели плывущие по реке доски... 

На следующий день товарищ Хрущев позвонил Рябышеву: не знает ли он, часом, где Днепровская флотилия. Дмитрий Иванович смутился и как-то неуверенно стал докладывать о том, каким образом мы прибрали корабли к своим рукам. 

— И хорошо сделали,- одобрил Никита Сергеевич.- Пусть пока остаются у вас. 

Штаб и политотдел (отделы политпропаганды опять стали называться политотделами) обосновались на северной окраине Черкасс. Штаб — в школе, политотдел — в доме неподалеку. 

В прокуренных комнатах политотдела полно народу. Полковой комиссар Иван Семенович Калядин сжимает обеими руками гладко бритую голову, поднимает воспаленные глаза на вытянувшегося политработника. 

— Садитесь... [256] 

Начинается обычный в таких случаях разговор. 

Мне вспомнился кабинет Немцева, стопка "личных дел" на столе, чернильница в виде танковой башни... 

Ивана Семеновича интересовало прежде всего, был ли товарищ на фронте. С фронтовиком разговор вдвое короче. Ему уже известно то, что новичку не объяснишь, — как танки утюжат окопы, как свистит и рвется мина, как воет пикирующий бомбардировщик и как в этом аду слово политрука и его подвиг могут порой решить исход боя. 

Организуется армейская газета. Кременчугский горком прислал наборщиков и кассы со шрифтами, политуправление фронта — печатную машину. Из Киева приезжают команда рованные в наше распоряжение писатели Иван Ле, Талалаев-ский, Кац. Редактором газеты назначен Жуков. 

. Моя первая встреча с литераторами не совсем удалась. В кукурузе возле дома политотдела грелись на солнышке незнакомые люди, одни — в гимнастерках, другие — в пиджаках, рубашках. 

— Кто такие? — спросил я. 

Черноволосый человек с густыми бровями не спеша поднялся и односложно ответил: 

-Ле. 

— Что значит "Ле"? 

— Ле значит Ле, и ничего сверх того. 

Только когда мы вошли в дом и разговорились, я понял, что передо мной украинский писатель Иван Ле, "Юхима Кудрю" которого я читал в молодости. 

В политотделе я бывал не часто. На мне, как члене Военного совета, лежала ответственность не только за политическую, но и за оперативную работу. У Ивана Семеновича Калядина, до войны замполита соседнего с нашим мехкорпуса, была репутация умного и знающего работника. Первые же дни в Черкассах убедили меня в обоснованности такой репутации. Своей хладнокровной обстоятельностью он напоминал Лисичкина. Но у Калядина был шире кругозор, побогаче опыт. 

Среди политотдельцев — мои прежние сотрудники и товарищи — Погодин, Ластов, Вахрушев, Сорокин, Федоренко. Лишь однажды нам удалось собраться всем вместе, не спеша поговорить по душам, как это было некогда заведено в отделе нолитпропаганды корпуса. Лишь однажды. И они, и я постоянно в разъездах, в частях. 

Помимо военных дел, приходилось заниматься и гражданскими. 

Ночные Черкассы встретили нас настороженной, глухой тишиной. Ни огонька. Вначале мы подумали, что это хорошо налаженная светомаскировка. Но вскоре убедились — не работает [258]электростанция. К утру узнали — не действует водопровод, закрыты пекарни. 

Поехали с Дмитрием Ивановичем в горком партии. В одном из кабинетов двое сортировали бумаги: 

— Это — в печку, это — в сейф, это — в печку. Спросили, где можно видеть секретаря горкома. 

— Первого нет, второй в своем кабинете. 

Мы отыскали указанную дверь. 

За большим столом сидел человек в косоворотке и брился, глядя в круглое карманное зеркальце. Когда он встал, мы увидели, что косоворотка подпоясана солдатским ремнем, на котором висит кобура с наганом. 

В углу на клеенчатом диване подушка и демисезонное пальто. 

— Мне помощь нужна, людей мало. Вчера сюда один полковник с фельдфебельскими усами ввалился. Не разговаривает — рычит. Вы-де такие-разэтакие, а он — спаситель отечества. Накричал, хлопнул дверью и был таков. А у меня — кто в армии, кто эвакуировался. 

К вечеру электростанция дала ток, на следующий день заработали пекарни. 

Почти ежедневно я виделся с секретарем. Мы решали сообща кучу вопросов, в которых были заинтересованы и город, и армия. Чем могли, помогали друг другу. 

Волна немецкого наступления билась о днепровский берег. Полуостровами в расположение фашистских войск врезались наши правобережные плацдармы у Киева, Канева, Черкасс, Кременчуга, Днепропетровска. Полуостровами их можно назвать лишь условно. Основанием своим плацдармы упирались в Днепр. 

До десяти атак в день обрушивали немцы на Черкасский выступ. Чуть стихал бой, красноармейцы хватались за лопаты. Рыли днем и ночью. На совещаниях, при встречах с командирами Рябышев повторял одно: господь бог не поможет, а мать сыра земля выручит. 

Потянулись с лопатами на передовую и жители Черкасс — домохозяйки, школьники. 

На плацдарме были отрыты четыре траншеи. Однако, окопы и траншеи для танков небольшая помеха. А мы имели дело не только с 6-й полевой армией немцев, но и с танковой группой Клейста. 

В Черкассах была неплохо налаженная противовоздушная оборона. Часть зенитных орудий пришлось поставить на стрельбу прямой наводкой. Пехотинцы, увидев непривычно склоненные к земле стволы зенитных пушек, воспрянули духом. Зенитчики оказались неплохими истребителями танков. [259] 

Но нашелся человек, которого возмутило не предусмотренное инструкцией применение противовоздушных средств. "На каком основании, — возмущенно писал заместитель командующего фронтом, — артиллерия ПВО используется против танков?". 

Рябышев ответил коротко: "Если бы артиллерия ПВО не была использована против танков, не существовало бы ни плацдарма, ни артиллерии ПВО". 

Две недели, не утихая ни на день, шли бои на плацдарме. Потом поступил приказ: отойти на левый берег, уничтожив в Черкассах железнодорожный мост и два деревянных. 

Уничтожение мостов неожиданно выросло в проблему. У нас не хватало взрывчатки. Обратились во фронт, но и он не мог помочь. 

Решили два пролета железнодорожного моста взорвать, а третий расстрелять прямой наводкой, деревянные мосты сжечь. 

Ночью первым ушел с плацдарма полк майора Рябышева. Потом начали отход дивизии. Из каждого полка оставался батальон. Эти батальоны под покровом темноты неожиданно для противника поднялись в атаку. В ночной атаке был пленен начальник разведки вражеской дивизии. Его приказали немедленно переправить в штаб фронта. 

По притихшим ночным улицам Черкасс, глядя под ноги, понуро шли бойцы. Никто из жителей не спал. Люди толпились у ворот, молча провожали колонны. Они ни о чем не спрашивали, понимали, что означает этот ночной марш. Те, что могли и хотели уйти, присоединялись к частям — мужчины, женщины, молодежь. 

Только к исходу дня немцы обнаружили наш отход и двинулись вперед. 

Мы с Рябышевым сидели в блиндаже, неподалеку от железнодорожного моста. Дмитрий Иванович посмотрел на часы и дал команду. Взрывы слились в сплошной, подхваченный эхом грохот. Эхо не успело умолкнуть, ударили орудия прямой наводки. 

Оглушенные, мы поднялись на бугор. Дмитрий Иванович судорожно схватил меня за руку. По правому берегу, как затравленный зверь, металась пулеметная тачанка. Кто в ней, почему она осталась на плацдарме, мы не знали. [260] 

Артиллеристы тоже заметили тачанку. Среди мотоциклов, преследующих ее, стали рваться снаряды. 

Обезумевшие лошади носились по берегу. Остался ли в живых кто-нибудь из пулеметчиков? 

У самого откоса лошади взвились на дыбы. С высокого берега тачанка вместе с упряжкой полетела в черную воду... 

На Военный совет возложена еще одна обязанность: мы отвечаем за эвакуацию заводского оборудования. 

Тяжело груженые баржи плывут вниз по Днепру. На них пикируют немецкие самолеты, над ними белыми облачками рвется шрапнель. Баржи причаливают в затонах, устьях рек. Дальнейший путь станкам и моторам совершать в автомашинах, на подводах, на железнодорожных платформах. Здесь-то и нужна помощь армии. Тем более, что дороги — железные, шоссейные, проселочные — теперь во власти военных. 

На дорогах надрываются автомобильные гудки, мычит скот. Лишь в минуты бомбежек и обстрела замирает дорога, чтобы потом снова ожить многоголосыми криками, ревом коров, гулом моторов. 

— Давайте решим, кто чем будет заниматься, — предлагает секретарь Полтавского обкома Марков. 

С тех пор, как Марков появился у меня в штабе, я почувствовал себя увереннее. Рядом был партийный работник, трезво оценивавший обстановку, не признававший нелепого противопоставления гражданских руководителей военным. Если Марков сказал: "Завтра в девять ноль-ноль к вам прибудет двести подвод и шестьдесят автомашин",- можно не переспрашивать и не сомневаться — прибудут. 

Наша оборона нечастыми узлами тянулась вдоль левого берега Днепра. Когда подходили баржи с оборудованием, бойцы сразу же бросались к громоздким дощатым ящикам... "Раз, два... взяли". Политработники, не тратя много слов, объяснили, что значат отправленные на восток машины. 

Едва смеркалось, правый берег озарялся пожарами. Горели хаты, скирды, сараи. Оккупанты словно бы уведомляли нас: и сюда прибыли, и здесь обосновались. 

В эти тягостные, тревожные дни пришел приказ Ставки Верховного Главного Командования № 270, приказ, который сыграл немалую роль в судьбе отступающей на восток Красной Армии. Речь в нем шла о самой беспощадной борьбе с трусостью, паникой, дезертирством. 

Этот крутой приказ, прямо называвший многие наши болезни и беды, надо было довести до каждого командира, каждого красноармейца. Политотдельцы отправились в части. Я связался по телефону с командиром полка, в котором должен был сам зачитать и разъяснить приказ. [261] 

— Какова у вас обстановка? 

— Спокойно, стоим на прежних позициях... Противник ведет методический огонь. 

По пути в полк настигаю хвост какой-то колонны. Приказываю Балыкову: 

— Узнайте, что за подразделение. 

Минуту спустя Михаил Михайлович назвал номер того самого полка, в который мы ехали. Я выскочил из машины. Бойцы неторопливо шли по обочине. У многих в руках круги подсолнечника. 

— Куда путь держите? 

— То начальство знает, товарищ бригадный комиссар. 

— Где начальство? 

— Впереди, наверное... 

Однако впереди никого не было. Я подъехал к командиру головной роты. 

— Кто ведет колонну? 

— Тут из дивизии был кто-то. По его приказанию мы и снялись. 

— Давно? 

Лейтенант посмотрел на небо, потом достал из кармана гимнастерки часы-луковицу. 

— Часа полтора, от силы — два. 

А с командиром полка я говорил сорок минут назад. Вот тебе и "спокойно, на прежних позициях...". 

Повернул колонну обратно. Снявшиеся с передовых позиций подразделения вновь заняли свои окопы. Полк отлично дрался, когда немцы стали десантироваться на левый берег. Но командовал им уже другой командир, который хорошо видел с наблюдательного пункта свои боевые порядки, а не фантазировал, сидя в блиндаже за пятнадцать километров от передовой. 

Приказ 270 заставил нас лучше присмотреться к командным кадрам. Многих мы знали но анкетам, послужному списку. В них десятки вопросов, нужных и ненужных, но далеко не всегда поймешь, насколько смел и тверд товарищ, заполнявший графы. 

Приходилось думать и над тем, как бы иная горячая голова не стала легко толковать приказ 270: "Не понравился командир — к стенке, сами назначим другого". 

Была у приказа 270 и еще одна сторона. Она имела непосредственное отношение к нашему отряду, вырвавшемуся из окружения. В начале приказа, где речь шла о примерах боевых действий во вражеском тылу, говорилось, в частности: 

"Комиссар 8 мехкорпуса — бригадный комиссар Попель и командир 406 сп. полковник Новиков с боем вывели из окружения вооруженных 1778 человек. [262] 

В упорных боях с немцами группа Новикова — Попеля прошла 650 километров, нанося огромные потери тылам врага". 

Рябышев распорядился представить к званию Героя Советского Союза и награждению орденами отличившихся командиров и бойцов отряда. Представление ушло во фронт. На том все и кончилось. Мы забыли о канувших в безвестность наградных листах. Ни один из товарищей, прошедших от Дубно до Белокоровичей, не получил тогда награды. 

Вскоре настал час прощания с Дмитрием Ивановичем. Он назначался командующим Южным фронтом. 

Мы сидели за столом, заваленным картами. Угол был освобожден. На чистой салфетке стояли две алюминиевые миски. 

Рябышев, не спеша прихлебывая щи, подвигал к себе то один лист, то другой и наказывал: 

— О Кременчуге не забывай. Там германец что-то затевает... Так-то, милый мой... 

Через несколько дней на место Дмитрия Ивановича приехал генерал-майор танковых войск Николай Владимирович Фекленко — человек общительный, простой в отношениях, популярный среди командиров. Правда, мне казалось, что для командования армией он еще не созрел. 

Приехал, наконец, и начальник штаба генерал Семиволоков. Штабники, увидев почти голый череп генерала, сразу переименовали его в Семиволосова. 

Семиволоков раньше преподавал в академии. Прекрасно знал оперативное искусство, был серьезным и грамотным начальником штаба. Но слишком уж привязался к академическим примерам, слишком боялся отойти от шаблона и традиции. Чтобы представить командующему свои соображения, он при любых обстоятельствах должен был выслушать всех начальников служб. А пока он их выслушивал, обстоятельства резко менялись. 

Однако надо отдать должное генералу Семиволокову. Он довольно быстро осваивался в тяжелой, порой запутанной фронтовой обстановке осени 1941 года. 

Обстановка эта усложнялась день ото дня. Мы чувствовали: над нашим левым флангом нависает тяжелый кулак. Но не знали точно силы, не знали, когда противник нанесет удар. 

Вместе с Калядиным и Петренко, который стал заместителем начальника армейской разведки, поехал в Кременчуг. Державшая здесь оборону дивизия не могла похвастаться сколько-нибудь надежными сведениями о противнике. В разведгруппу отобрали коммунистов и комсомольцев. С ними весь день занимался Петренко. [263] 

В 23 часа 30 минут тихо оттолкнулись от берега рыбачьи лодки и через секунду растворились во мраке августовской ночи. 

К рассвету разведчики вернулись. На дне лодки лежали три связанных немца. 

Группировка противника в районе Кременчуга была установлена. Начала вражеского наступления следовало ждать через сутки. 

Мы успели перебросить часть артиллерии с правого фланга на левый. В полках прошли партийные и комсомольские собрания. И когда к нашему берегу двинулись десантные лодки противника, они были встречены хорошо организованным огнем. 

Несмотря на неистовое упорство и нежелание считаться с потерями, врагу не удалось здесь высадиться на левый берег. Но севернее Кременчуга гитлеровцы все же захватили плацдарм, который быстро, как опухоль, набухал и расширялся. 

Дивизии Пухова и Афанасьева дрались безупречно. Но что они могли сделать, если каждой пришлось воевать на сорокакилометровом фронте? 

Однажды, когда я находился в войсках, немецкие танки и мотоциклы ворвались на командный пункт армии в Глобино. При штабе было всего несколько бронемашин и зенитный дивизион. Однако Семиволоков не растерялся. Он твердо руководил людьми и вывел штаб без потерь на новый КП — в Кобеляки, которые, к слову сказать, вскоре тоже оказались в зоне артиллерийского обстрела. 

К этому времени существовало уже Юго-Западное направление. Возглавлялось оно С.М.Буденным и Н.С.Хрущевым. Начальником штаба был генерал Покровский. Все трое побывали у нас в Кобеляках, а на следующий день туда ворвались немецкие бронетранспортеры и мотоциклы. 

На новом КП нас встретил член Военного совета фронта дивизионный комиссар Рыков. Первая его фраза: 

— Говорите, что вам нужно. 

Нам нужно было многое — пополнение, боеприпасы, оружие. Рыков записал все на листке, потом передал листок адъютанту. 

Сутки я не расставался с дивизионным комиссаром. Вдумчивый, благожелательный, невозмутимо спокойный, он умел в сутолоке отступления двумя-тремя словами все поставить на место. 

Утром, когда мы ели горячие початки кукурузы, на которых быстро таяло желтое масло, адъютант подал члену Военного совета телеграмму. Тот прочитал, задумался. 

— Придется ехать на правый фланг фронта. Туда прибывает член Президиума Верховного Совета, будет вручать правительственные награды... Теперь у меня к вам просьба. Нельзя [264] ли пару чистого белья? Помыться не пришлось, пылища в дороге ужасная... 

Мы попрощались и больше уже не встретились. 

Немецкое кольцо вокруг Киева сомкнулось в районе Ромны-Лохвица. Многие наши люди не вырвались из этого кольца. Погиб командующий фронтом генерал-полковник Кирпонос, тяжело раненного дивизионного комиссара Рыкова эсэсовцы выволокли из госпиталя... 

И все-таки гитлеровцы не добились своего, 2-я танковая группа вместо того, чтобы наступать на Москву, должна была прорывать фронт в направлении на Ромны. Части 1-й танковой группы, действовавшие против нас, судя по докладу начальника организационного отдела гитлеровского генштаба, "в среднем потеряли 50 процентов своих танков". А главное — противник упустил время. По этому поводу немецкий генерал Курт Типпельскирх, автор "Истории второй мировой войны", меланхолически замечает: 

"...Только исход всей войны мог показать, насколько достигнутая тактическая победа оправдывала потерю времени, необходимого для продолжения операций... Русские, хотя и проиграли это сражение, но выиграли войну". [265] 

Маршал Тимошенко (он сменил С. М. Буденного на посту командующего Юго-Западным направлением) водит пальцем по карте. 

— Сюда поставить дивизию, сюда... 

Палец накрывает сразу по три населенных пункта. 

— Дорогу танками перекрывайте... Фекленко неуверенно смотрит на главкома. 

— Где их взять, танки-то?.. Один остался, на память. 

— Нечего хныкать. Танковая бригада прибудет. Да две стрелковые дивизии едут аж из-под самого Ирана... А еще получите пушки, каких во сне не видали. Реактивного действия. Только — беречь пуще глаза. Дали залп — и километров за сорок в тыл... 

Никита Сергеевич Хрущев отводит меня в сторону, под деревья. [266] 

— Пришлем политработников, опытных, знающих. Используйте умно. Маршевые роты будут. Надо как следует встретить... Чтобы не с ходу в бой... 

За рощицей начинается Полтава. В пыли окраинных улиц скрываются машины главкома и члена Военного совета. 

На опушке остался колченогий деревенский стол, с которого свешиваются подклеенные листы карты. Мы "колдуем" над столом: Фекленко, я, два командира из оперативного отдела. Не успели на карте появиться первые дужки и овалы, прибегает радист. 

— Товарищ командующий, вас просит начальник штаба. И, нарушая уставной язык: 

— Там что-то не того... 

— Того — не того! — раздраженно повторяет Фекленко, в сердцах швырнув карандаш. 

Однако действительно "не того". Семиволоков докладывает, что штаб окружен немецкими танками. Фекленко приказывает пробиваться на Полтаву. 

Мы приехали в Полтаву часа полтора назад. Город выглядел тихим, мирным. В мягкой и нежной, как пух, пыли [267] 

уютно барахтались куры. По центру мостовой величественно шествовали гуси. Изнемогающие от жары псы, свесив длинные языки, лениво смотрели вслед машинам — тявкать было лень. 

И сейчас нежатся в пыли куры, осоловело глядят собаки, неторопливо маршируют гуси. Но на улицы высыпали женщины, ребятишки. Они настороженно прислушиваются, потом бегут в дома, торопливо тащат узлы. 

Полтора часа назад сюда едва доносилась артиллерийская канонада, а сейчас явственно слышны захлебывающиеся трели пулеметов. Я в обкоме, у Маркова. 

— Что будем делать? Чем защищать город? Мрачный Марков отвечает не сразу. 

— Только милиция... Задержался, кажется, саперный батальон. Комиссар просил у нас утром газеты... 

Милиция и саперы ложатся в цепь, чтобы прикрыть дороги на южной и западной окраине. Коровкин на своем единственном в армии БТ-7 вступает в поединок с танковой разведкой немцев. 

К ночи стрельба стихает. В кабинете у Маркова разрабатываем план обороны. Кроме милиционеров и саперного батальона, в нашем распоряжении армейский батальон охраны и бронедивизион, приведенные Семиволоковым. Но, как их ни ставь, для защиты Полтавы этого ничтожно мало. 

Вдруг среди ночи — взрывы. Гасим свет, поднимаем шторы. Вспышки озаряют улицы. Дребезжат стекла в рамах, что-то сыплется с потолка. Впечатление такое, будто взрывчатка заложена под соседний дом. 

Марков вызывает дежурного. Тот лишь разводит руками. 

В городе поднимается переполох. Одни говорят, что сброшен десант, другие утверждают, что прорвалась немецкая разведка. 

Секретарь обкома не отнимает от уха телефонную трубку. Связь не нарушена, электростанция работает. Нет никаких сведений о жертвах взрывов. Вызывает областное управление милиции. Неожиданно на его лице появляется презрительно-гневное выражение. 

— Болваны! 

Через минуту, уже бросив трубку, повторяет: 

— Болваны, право слово... ведь надо же... Додумались среди ночи взрывать боеприпасы, которые лежали у них на складе чуть не с гражданской войны... 

Утром из штаба отправились в части офицеры связи. Пробираться им надо кружным путем, через мост восточнее Полтавы. Но как раз на мосту — неожиданная встреча: нос к носу столкнулись с немецкой разведкой. Оказывается, гитлеровцы заняли мост еще ночью. [268] 

Окружением это назвать нельзя. Но основные пути на запад, на юг и на восток для нас отрезаны. Как же придут обещанные маршалом стрелковые дивизии и танковая бригада? 

В который раз перечисляем свои подразделения: саперы, милиция, батальон охраны, бронедивизион... 

— Товарищ командующий, — торжественно произносит Семиволоков, — разрешите мне лично заняться мостом. 

Фекленко, прищурившись, смотрит на начальника штаба: 

— Ишь, развоевался, академик. 

Уходя, Семиволоков спрашивает у меня: 

— И Коровкина прихвачу. Ладно?.. 

Семиволокову удалось отбить мост. Там были сравнительно небольшие силы. Немцы применяли обычную для тех дней тактику: выбросили вперед подвижную группу, создали видимость окружения. Если не поддаться панике, ударить по такой группе, она стремительно откатится назад. 

Путь на восток свободен. Но ни дивизии, ни танковая бригада не появляются. Мостом воспользовался наш штаб и областные организации, двинувшиеся в сторону Харькова. 

Однако это не означало, что мы без боя сдадим Полтаву. 

Немцы подтягивали части. Наши бойцы рыли окопы. Милиционеры за неимением саперных лопат действовали обычными крестьянскими. 

Через сутки подошла кавалерийская дивизия полковника Гречко. Из танковой бригады прибыл лишь один батальон, которым командовал Герой Советского Союза майор Архипов. 

Архипова и военкома бригады Погосова я помнил еще по боям на Карельском перешейке. 

— Все дороги забиты эшелонами, — объяснял Логосов, — бомбят денно и нощно. Наш состав чудом проскочил. 

...И грянул бой... Вначале появились "фокке-вульфы". Потом "мессеры". Потом бомбардировщики. Я находился к западу от Полтавы, Фекленко — к югу. Город немецкие самолеты пока не трогали. Району, в котором я был, тоже досталось не особенно сильно. Основной удар в течение полутора часов вражеская авиация обрушивала к югу от Полтавы — на только что подошедших конников Гречко и милиционеров, не успевших как следует зарыться в землю. Я сел в машину и приказал Кучину: 

— Туда! 

Мише не надо было объяснять, что значит "туда". В Полтаве навстречу выскочил броневичок. Офицер связи ехал ко мне. Фекленко просил перебросить на юг армейский артполк и десять танков, то есть половину батальона Архипова. [269] 

— Поезжайте к Архипову, — приказал я офицеру,- артполк сам приведу. 

Мы всячески берегли пушечный артиллерийский полк — главную огневую силу армии. Если можно было обойтись без него, не посылали понапрасну. Но сейчас надежда только на 152-миллиметровые пушки. 

К югу от Полтавы, где рощи незаметно переходят в поля, а поля снова в рощи, все гремело и клокотало. Я оставил машину в укрытии и пошел пешком. Первые встречные — милиционеры в окровавленных черных гимнастерках. 

Раненный в обе руки широкоплечий парень с вьющимися светлыми волосами попросил закурить. Я сунул ему в рот папиросу, поднес спичку. Он затянулся. 

— Даже легче стало. 

— Как там? 

— Правду сказать — плохо. Самолетов много. А мы в черных гимнастерках на жнивье. Бей — не хочу... Передвинул языком папиросу в угол рта. 

— Вот ведь как без рук-то! — И неожиданно добавил: — подживут, в армию пойду. Милиция нынче бабами обойдется... 

Остатками саперного батальона и полтавской милиции командовал молодой старший лейтенант в очках. Он сорвал голос, сипло, с присвистом хрипел мне в ухо: 

— Командарм левее... 

Тяжелый артиллерийский полк становился противотанковым. Грузные, неповоротливые пушки выкатывались на прямую наводку. 

Задержись они минут на десять — от саперов, милиционеров и кавалеристов осталось бы кровавое месиво. 

Танки шли сплошной колеблющейся цепью. То одна, то другая машина короткой остановкой нарушает линию. Линия эта раскалывается посередине. Танки хотят обойти нашу пехоту. 

Артполк предусмотрительно выгнулся широкой подковой. Из засад ведут огонь архиповские машины, которыми командует комиссар батальона старший политрук Галкин. 

Вариант атаки, спланированный немецким штабом, не удался. Танки быстро откатываются на исходные. Кроме тех, что черными островами остались на желтом поле. 

В небе опять вражеская авиация. Против нее мы бессильны. Распластайся, прижмись к земле и жди. Твой черед или соседа. Комья бьют по голове, по спине. В ушах, во всем теле напряженный звон. Понять ничего нельзя. 

Наконец, освободившись от бомб, самолеты ушли на запад. Отряхиваясь и шатаясь, как пьяные, мы поднимаемся и земли. Старший лейтенант, сняв очки, бессмыслентю-смотрит вокруг. Он ничего не слышит — контузия. [270] 

У рядом стоящей пушки ровно, будто гигантским тесаком, отрублен конец ствола. 

Живые оттаскивают раненых. Убитых будто не замечают. 

Приземистые немецкие танки снова идут вперед. Снова бьют наши орудия. Не помню, как оказался в танке у Коровкина. Он вместе с машинами Галкина идет в контратаку. 

Под вечер меня разыскивает связной от Фекленко. Застаю командующего вместе со штабом в деревеньке восточнее Полтавы. 

Бой развертывается не так, как предполагал главком Юго-Западного направления. У нас не достало сил и средств для прочной обороны. Стрелковые дивизии не подошли. 

Но Полтаву нельзя было сдавать до тех пор, пока на правом берегу Ворсклы от Старых Санжар до Диканьки оставались наши части. Еще двое суток немцы не могли вступить в город. Южная окраина города превратилась в ад. Из развалин домов, из подвалов и погребов били стрелки. Последние уцелевшие танки Архипова бросались в контратаки. 

А потом — три дня бои на улицах, в садах, на Круглой площади. 

После Полтавы в армию прибыл новый командующий генерал-майор Виктор Викторович Цыганов. 

Когда-то он закончил духовную семинарию. Но сделался не священником, а артистом. Потом, в Первую Мировую войну, пошел в действующую армию вольноопределяющимся, стал офицером. В Красной Армии служил начальником штаба дивизии. Вступил в партию. Преподавал. Перед войной в Харьковской академии тыла был начальником одной из кафедр. 

Часто генерал-майор Цыганов поражал нас широтой своих познаний в самых разнообразных отраслях. И еще были у Виктора Викторовича два примечательных качества: дородность и волчий аппетит. 

Не каждому приходилось видеть человека такого объема и такой ненасытности. Вначале я смотрел на обедающего генерала, как на чудо. Котлеты исчезали во рту, словно семечки. Виктор Викторович пил из кринки сметану, черпал кружкой воду из ведра, ловко чистил крутые яйца и отправлял их вслед за водой и сметаной. 

— По сравнению с тем, что съедал Гаргантюа, это пустяки! — смеялся Цыганов, поглаживая бритый череп. 

Все у него было большое, круглое, мягкое. Двойной подбородок, пухлый нос, ладони-подушки, пальцы-сардельки. 

Благодушный, смешливый Цыганов был твердым и решительным командиром. С его приездом действия нашей армии стали активнее. 

К концу сентября проливные дожди превратили украинский чернозем в густую вязкую грязь. [271] 

— Немец теперь от дороги ни на шаг, — рассуждал Цыганов.- Фронт и так-то был не сплошной, а сейчас и вовсе. Значит, можно зайти в тыл, стукнуть с фланга. Грех нам, православным, этим не воспользоваться... 

Цыганов выбросил оперативную группу армии к самому штабу дивизии, сдерживавшей гитлеровцев на главном направлении. Этой дивизией командовал полковник Меркулов. Ее поддерживала подошедшая после Полтавы танковая бригада Бунтмана. 

У дивизии Меркулова зачастую фланги оказывались открытыми. 

— Не отчаивайтесь, — успокаивал Цыганов комдива, — у немца тоже фланги открытые. К тому же он наступает, и вы его можете так прижучить, что и не охнет. 

То на одном, то на другом участке Цыганов предпринимал контратаки, устраивал вылазки. 

6-я армия гитлеровцев рвалась к Харькову. Нам было приказано задержать ее не менее, чем на месяц. Задержать, несмотря на то, что от иных полков остались одни номера (во всей дивизии Пухова числилось лишь 60 активных штыков), а справа у нас нет соседа... 

Среди бойцов уныние, страх перед танками и автоматчиками. Как побороть это? 

Совещаемся с Калядиным, с политотдельцами, с командирами, говорим с бойцами. Один предлагает одно, второй советует другое. В конце концов вырабатывается некая система борьбы с танкобоязнью. 

По окопам, в которых сидят наши бойцы, идут наши же танки. Разворачиваются. Утюжат снова и снова. Конечно, страшновато, когда машина с грохотом наползает на окоп и в нем среди бела дня наступает ночь. Но вот танк прошел, а ты цел и невредим. И окоп цел. Только с бруствера осыпалась земля. 

Неискушенному бойцу кажется; чем ближе танк, тем он опаснее. Надо рассеять это заблуждение, надо, чтобы каждый знал о "мертвом пространстве", об уязвимых местах вражеских машин. 

В войска посылаются листовки со схемой "Уязвимые места фашистского танка". Схемы и рассказы истребителей изо дня в день печатают армейская и дивизионные газеты. Всеми средствами людям внушается, что танк не всемогущ, броня его проницаема, обзор — ограничен, гусеницы — не вездеходны. 

У каждого политотдельца, вернувшегося из части, Калядин придирчиво выспрашивает — что делается для преодоления танкобоязни, что ты именно сделал? 

Не стану утверждать, будто мы окончательно победили страх перед танком. Тем более, что старые солдаты гибли в [272] боях, выбывали по ранениям. На их место приходили новые. И все-таки началось медленное, постепенное освобождение от давящего страха перед грохочущей, извергающей пламя и свинец бронированной немецкой машиной. 

Так же медленно освобождались люди от страха перед автоматчиками. Но и здесь нужен был пример командиров, политработников. 

Хорошо помню, как однажды поздним вечером в хату, где расположились мы с Калядиным, влетел бледный, с неподвижными вытаращенными глазами дежурный по политотделу армии. 

— Автоматчики! 

— Ну и что? — спросил Калядин. 

— Автоматчики просочились! — задыхаясь, повторил политрук. 

— Пусть беспокоится охрана,- сказал я. 

И тут же начал стаскивать сапоги. Иван Семенович расстегнул ремень, на глазах у остолбеневшего дежурного снял гимнастерку и, не торопясь, со старательностью курсанта сложил ее на табурете. 

В том, что, несмотря на отступление, в бойцах рождались новые чувства и свойства, я имел возможность убеждаться чуть ли не каждый день. 

Как-то Балыков доложил: 

— Вас хочет видеть старший лейтенант Салтыков из Н-ской дивизии. 

— Зачем? 

— Говорит: военная тайна, расскажет лично. В хату вошел среднего роста парень. Пилотка заломлена набок, торчат усы, плащ-палатка развевается наподобие бурки. Лейтенант явно "работал под Чапаева". Докладывал с лихостью, щелкал каблуками. 

— План у нас нехитрый. Отрядик человек сто. Чтобы один к одному. И по тылам. Там штаб накрыть, там автоколонну, может, где офицера живьем прихватим, засечем огневые точки... Вышли к своим, доложили по начальству и обратно... 

Была тут и добрая романтика юности, и горький опыт первых военных месяцев, и искавшая выход ненависть к фашистам. 

— А вы на Чапаева смахиваете, — заметил я, когда разговор подошел к концу. 

Старший лейтенант покраснел, как мальчишка. 

— Меня в полку и зовут Чапаем. 

Назавтра "Чапай", стукнув каблуками, доложил: 

— Товарищ член Военного совета, истребительный отряд в количестве девяноста трех человек по вашему приказанию выстроен. [273] 

Бойцы стояли двумя шеренгами. За поясом финки, ножи от СВТ, гранаты. За плечами карабины, у некоторых — ППШ. 

Весь день с Калядиным и Петренко мы провели в отряде. Отряд получил боеприпасы, тол, два ручных пулемета. Была создана комсомольская организация. Петренко вместе с "Чапаем" и командирами групп разработал первое задание. 

С трепетом ждали мы возвращения отряда из Полтавы. Каждая встреча с Цыгановым начиналась одинаково: 

— Нет? 

— Нет. 

Отряд вернулся лишь на четвертые сутки. "Чапай" поставил перед Петренко зеленый немецкий чемодан с документами и схемами. Доложил о разгроме вражеской роты, о пленении двух солдат и одного обер-ефрейтора, о сожженной штабной автомашине, о полтавском гарнизоне... 

Первый опыт удался. Цыганов вызвал командиров частей и рассказал об истребительном отряде. С этого дня началось повальное увлечение рейдами во вражеский тыл. 

С Калядиным я поехал в дивизию, которую недавно принял Горбатов, до сих пор еще носивший звание комбрига. Когда вошли в горницу, навстречу не спеша поднялся худой высокий человек с морщинистым лицом. Перед моим приходом Горбатов читал. На столе лежал раскрытый томик с узкими колонками стихов. 

Я уже слышал, что комбриг книголюб, что он не употребляет крепких слов и крепких напитков. 

У нас было заведено: Цыганов или я, отправляясь в дивизию, брали с собой небольшие посылочки для командира, комиссара, начальников штаба и политотдела. Военторг ни в какие времена не отличался гибкостью. В 1941 году до штаба армии еще кое-как добирались его автолавки, а уж дальше-как говорится, не взыщите. Мы с Виктором Викторовичем брали с собой несколько пакетов, в каждом — бутылочка коньяка, пара пачек хороших папирос или доброго табака, коробка конфет. 

Растроганный командир дивизии с сожалением подкинул на ладони ереванские "три звездочки". 

— С вашего разрешения презентую комиссару Горбенко. Не думайте, что он — страстный охотник до этого. Однако относится к закавказским "звездочкам" лучше, чем я. 

Разговорились. Комбриг судил о фронтовом положении самостоятельно, широко. Так, пожалуй, умел судить Васильев. Но Горбатов был старше погибшего полковника, ему легче было сравнивать, сопоставлять. 

— Ночью я вам не буду нужен? — спросил Горбатов. . 

— Нет. [274] 

Я отправился к комиссару дивизии старшему батальонному комиссару Горбенко, у которого сидел Калядин. Если уж продолжать сравнения с людьми, с которыми мне довелось начинать войну и которые врезались в мою память на всю жизнь, то Горбенко несколько напоминал Гурова. Не внешне, конечно. Горбенко худенький, невысокий, черноволосый. Но тот же тип политработника-массовика, живого, деятельного, беспокойного. 

К концу беседы Горбенко тоже спросил, не потребуется ли он нам ночью. Нет, не требуется. 

Однако к ночи мы с Калядиным надумали поехать в один из полков дивизии. Не взять с собой Горбенко было бы бестактно. Туда-сюда — нет Горбенко. Может быть, командиру дивизии известно, куда девался комиссар? Но и командира дивизии нигде нет. 

Прошел добрый час, прежде чем начальник штаба нехотя выдал "секрет". Горбатов и Горбенко частенько отправлялись по ночам с истребительным отрядом в тыл к немцам. 

Завтракали вместе с командиром и комиссаром дивизии. О ночной вылазке — ни слова. Только уезжая из дивизии и прощаясь с комбригом, я сказал: 

— Пожалуй, не следует вам и Горбенко самим возглавлять ночные рейды по тылам врага. 

Горбатов вспыхнул так, словно его уличили в чем-то нехорошем. Потом рассмеялся: 

— Разумеется, не следует. Да руки чешутся... 

Военный совет армии принял решение об истребительных отрядах, об их укомплектовании, вооружении, опыте. А спустя некоторое время "Чапай" принес немецкий приказ, касавшийся действий наших и партизанских отрядов. Генерал-фельдмаршал фон Рейхенау негодовал: "Солдаты 6-й армии, вы должны вести организованную борьбу против беспринципной банды убийц. Вы должны перестать быть безразличными к этой коварной мести... 

Все партизаны в форме или гражданской одежде должны быть публично повешены...". 

На оккупированной земле стали появляться — это уже признавал и враг — партизаны. Иногда наши отряды действовали совместно с ними. И, безусловно, истребители не сделали бы и трети того, что они сумели сделать, если бы им не помогали колхозники. 

Помощь населения армии была многообразной, норой — совершенно неожиданной. 

Когда штаб армии стоял в районном центре Коломаке, открылся новый источник информации о противнике, продвигавшемся вдоль нашего правого фланга. [275] 

В маленьком домике, где помещалась почта и сберкасса, у телефонного коммутатора сидела Тоня — круглолицая, румяная, чернобровая женщина лет тридцати. Хохотушка и трещотка. Тоня знала телефонисток по всей округе. Она вызывала какую-нибудь деревню и спрашивала: 

— Марийка, до вас немец пришел? Нет? Даю отбой. 

— Пелагея Степановна, то я. Тоня. До вас немец пришел? Да ну?.. Одни мотоциклы? Скильки? Колы? Нехай Вовка сбегает посчитает... 

И так несколько раз в течение дня. 

Местная телефонная связь, как правило, не нарушалась. К ней обычно подключалась и наша, военная. Впрочем, немцы этим тоже пользовались. 

Как-то раз я услышал в телефонной трубке трудно различимый голос: 

— Докладывает Рогачевский. Ни справа, ни слева нет соседей. Прошу сообщить, где они. 

Просьба показалась мне странной. Что-то не похоже на опытного комдива Рогачевского. Вспомнились штучки немецкой разведки во время боев в Дубно. 

— Явитесь туда-то, там узнаете о соседях, — сказал я в трубку и тотчас же направил в названное место Петренко со . взводом разведчиков. 

Однако намерение немцев я не разгадал. Они, как видно, хотели только убедиться в том, что Военный совет находится именно в Коломаке. И, убедившись, послали бомбардировщики.: | 

Одна из бомб угодила в здание школы, в наш штаб. Цыганов был ранен. В мою многострадальную ногу тоже попал осколок. Беда усугублялась тем, что в штабе не оказалось медперсонала. Врача и сестру несколько дней назад отправили с тяжелыми ранениями в госпиталь. Утром из медсанбата прибыла новая сестра, жена прокурора дивизии. И надо же... Во время бомбежки у сестры начались преждевременные роды. Женщина корчилась от боли а кругом одни мужчины. Я крикнул Кучина. Прибежал никогда не терявший присутствия духа Миша, и притащил свою "походную поликлинику", выпроводил всех из комнаты и принял мертвого ребенка... 

Когда мы оставляли Коломак, Петренко договорился с Тоней о связи со штабом армии. Как это удавалось Тоне, трудно! понять. Видно, гитлеровцам и в голову не приходило, что круглолицая деревенская телефонистка аккуратно информирует! советское командование о движении немецких танков. 

Последнее сообщение от Тони мы получили в Мерефе. Петренко приказал ей немедленно пробираться к нам. И через несколько дней она появилась. Мы с Цыгановым подписал ли приказ о зачислении ее в армию... [276] 

В оборонительных сражениях таяли дивизии и полки. Едва приходили новые части, их тут же бросали в бой. 

Танковая бригада подполковника Бунтмана лишилась почти всех машин. Я выехал навстречу новой бригаде полковника Юрченко. Назавтра танкисты должны были выступить на передовую. 

Как только Юрченко начал перечислять состав бригады, я вздрогнул: 

— Кто командует полком? 

— Майор Сытник. 

— Где он сейчас? 

— В полку. 

...Как в первый день войны, новенькие танки прячутся под разлапистыми ветвями. 

— Где командир полка? — спрашиваю я у танкистов. 

— Вон,- показывают мне на торчащие из-под машины, облепленные грязью сапоги. 

— Товарищ майор, вас бригадный комиссар спрашивает. 

— Кто? 

Сытник не спеша вылезает из-под днища танка, оторопело смотрит на меня, бросает на землю тряпки. 

— Николай Кириллыч!.. 

Бригада идет на правый фланг армии, в район Люботина. Туда, где дерется дивизия Меркулова. 

Немецкие танки колонной движутся по дороге. Эту колонну будет сейчас атаковать полк Сытника. 

Наши "тридцатьчетверки" рядом. В шлемофоне голос Сытника. 

Первый удар "тридцатьчетверок" и КВ разрубает вражескую колонну на три куска. Тремя очагами вспыхивает бой. С коротких дистанций машины расстреливают одна другую. 

Однако к немцам подмога приходит раньше, чем к нам. С грузовиков спрыгивают пехотинцы. Из леса выплывает новая волна Pz.III и Pz.IV. Но и к нам по целине спешит стрелковый батальон. Полы шинелей заткнуты за ремень. Сапоги в грязи. 

Из танка мне видно, как, размахивая руками, командир и комиссар увлекают бойцов вперед. Но по раскисшему чернозему нелегко идти в атаку. А тут еще пулеметы и минометы, установленные на машинах. Батальон залег. Двое впереди поднялись и тут же упали. 

Я слышу в наушниках задыхающийся голос Сытника: 

"Вперед!". 

Обе "тридцатьчетверки" срываются одновременно. Когда мы подходим к залегшей цепи, люк машины командира полка открывается. Сытник с наганом в руках спрыгивает на землю: 

— Вперед, братцы! [277] 

И тут же падает как подкошенный. Подбегаю к нему. Он едва слышно шепчет: 

— Нога... нога... 

Вместе с танкистами я втаскиваю Сытника в "тридцатьчетверку". 

...Бой этот не принес нам удачи. От Люботина мы отступили к Харькову. 

3 

Сквозь частую сетку второй день моросящего дождя видны люди с лопатами, кирками. 

— Знаете, сколько всего работает вокруг Харькова? — спрашивает начальник инженерной службы армии полковник Кулинич и сам отвечает: — сто тысяч! 

С обеих сторон в дорогу упираются противотанковые рвы, траншеи, на дне которых вода. 

В Дрогобыче мы жили с Кулиничем в одном доме, и сейчас оба рады возможности поговорить. 

— Ничего подобного мне не приходилось делать, — признается он.- Сто тысяч кирок и лопат... 

Разбрызгивая жидкую грязь, подскакивая на ухабах, наша машина въезжает в узкие ворота каменных баррикад. Улица ощетинилась противотанковыми ежами и надолбами. Из заложенных мешками с песком полуподвальных этажей торчат тупые рыла "максимов". 

Мое танкистское сердце замирает. Я вижу допотопные "рено", "виккерсы", танкетки "карден-лойд". Неуемные харьковчане извлекли откуда-то это старое бронированное барахло и превратили его в неподвижные огневые точки. 

Не Алексей ли Алексеевич Епишев, секретарь обкома партии, додумался до этого? Ведь он в прошлом танкист, учился в бронетанковой академии и, между прочим, стажировался в части, где я был комиссаром. 

В кабинете Епишева дверь не успевает закрываться. Стоя секретаря окружен людьми. Епишев отвечает одному, другому, снимает телефонные трубки. 

Кабинет пустеет лишь тогда, когда появляется председатель Президиума Верховного Совета Украинской Республики Михаил Сергеевич Гречуха. Мы остаемся втроем. Епишев развертывает на столе план города. 

Меня поражают цифры, названные Алексеем Алексеевичем: 9 тысяч коммунистов и комсомольцев Харькова добровольно ушли в армию, а в народном ополчении чуть не 90 тысяч харьковчан. 

Секретарь говорит о сотнях тысяч голов эвакуированного скота, сотнях тысяч тонн вывезенного хлеба. Всего будет отправлено на восток три тысячи эшелонов. [278] 

Мне впервые столь осязаемо открываются масштабы невиданной переброски техники, продовольственных ресурсов, людей. 

— Армия продержится перед Харьковом еще десять дней? Вопрос Гречухи выводит меня из состояния задумчивости. 

— Армия продержится... Продержится больше. 

— Ишь ты, больше... 

Нам, военным, теперь не то, чтобы не верят. Но лишний раз переспрашивают. Очень уж часто в сводках Совинформбюро мелькают названия оставленных городов. Армия обещала не, отдавать ни пяди своей земли, а теперь отошла на сотни верст от границы... 

— Да, — повторяю я, — больше десяти дней. Мы еще нигде не имели таких заранее оборудованных позиций. 

— Харьковчане постарались,- соглашается Гречуха. Потом речь зашла о партийном и комсомольском подполье, об отобранных товарищах, базах оружия, продовольствия. 

— Кстати, секретарь подпольного обкома Бакулин сейчас здесь. 

— Что ж, рад буду познакомиться, — сказал Гречуха. В кабинет вошел высокий худощавый человек — Иван Иванович Бакулин. 

— Как подвигается дело? 

— Подбираем конспиративные квартиры, явки. 

— Сами где будете жить? — спросил Гречуха. 

— У профессора Михайловского. 

— Надежен? 

— Причин сомневаться нет. 

— Епишев глянул на часы: 

— Митинг на тракторном. Как вы, Михаил Сергеевич? 

— Обещал — поеду. Может, и член Военного совета с нами? По дороге Епишев, сидевший на переднем сидении, обернулся ко мне: 

— Чуть не забыл. На заводе оставили один цех специально для ремонта танков. Имейте это в виду 

На митинге выступали люди с ввалившимися щеками глазами, красными от бессонных ночей. Говорили об одном — об эвакуации. Когда митинг кончался, неожиданно слово попросила пожилая женщина, стоявшая подле трибуны. Она подошла к микрофону, развязала платок, опустила его на плечи. С первых же ее слов все насторожились. 

— Никуда я не поеду. Все тут говорили верно. Надо, чтобы и народ на Урал, и машины. А я останусь. У меня тут отец с матерью схоронены. Муж тоже. Мне отсюда хода нет. Свое дело, какое надо, и здесь сделаю. 

На обратном пути я сказал Епишеву: 

— Мобилизнула бабка-то... да не в ту сторону. [280] 

— Интересно, что за дело она себе наметила? Секретарь парткома говорит: старая производственница, семья здешняя, хорошая семья, рабочая... 

Вечером мне пришлось побывать на вокзале. Все пути, насколько видел глаз, были забиты составами. 

У вагонов копошились дети. Из окон теплушек свешивались пеленки. Древний старик, задыхаясь и кряхтя, взбирался на высокую подножку. 

На соседнем пути разгружался воинский эшелон. В освободившиеся вагоны вносили ящики с оборудованием. 

Начиналась очередная бомбежка. В канаве, где я оказался, спорили — восьмая или девятая за день. 

Когда умолкли бомбовые разрывы и стихли тревожные гудки паровозов, завыли сирены "скорой помощи". А через полчаса — снова грохот: саперы подрывают разбитые при бомбежке паровозы и крошево вагонов — расчищают пути уцелевшим эшелонам. 

В одном из паровозов в еще дышащей жаром топке кочегар менял колосники. Вылез оттуда в дымящейся одежде. На него вылили ведро воды. Он набрал в легкие свежего воздуха и снова полез в пекло. 

— Танкистские шлемы для такого дела сгодились бы, — заметил сопровождавший меня военный комендант. 

— Сколько надо? 

— Да что вы, это я так... 

— Сколько? 

— Десять штук за глаза достаточно. 

Я написал бумажку и дал ее коменданту: 

— Завтра утром получите на вещевом складе. Мы видели, какие муки принимает народ, что выпадает на долю тех, кого армейцы называют "гражданскими"... 

С Холодной горы сквозь пелену мелкого дождя просматриваются западные окраины города. На них растут новые баррикады, появляются новые огневые точки. В казармах танкового училища расположилась наша опергруппа. На стенках памятные каждому танкисту таблицы пробивной силы снаряда танковой пушки. На фоне аккуратно подстриженных елочек наступают "грозные" БТ-7 и от них в панике с картинно перекошенными лицами бегут вражеские солдаты... 

А фронт все приближается к Харькову. 

По улицам, забитым обозами, госпиталями, подводами, еду в ремонтно-восстановительный батальон. На него много жалоб: никакой помощи линейным частям, летучки на поле не высылаются, людей не добьешься. 

То, что я увидел, превосходило самые худшие предположения. Батальон занимался чем угодно — даже за скромную [281] мзду чинил самовары и керосинки — только не ремонтом танков. 

— Где командир? 

— Отдыхает. 

— Где комиссар? 

— Болеет. 

"Болезнь" и "отдых" одного свойства — батальонное начальство перепилось. 

Надо снимать не только комбата и комиссара, но и их покровителя-собутыльника — начальника автобронетанковой. службы армии. 

— Есть кандидатура. 

Цыганов выжидательно улыбается: 

— Наверное, кто-нибудь из восьмого механизированного? 

— Так точно. 

— А еще вернее из дубненского отряда? 

— Как в воду глядели... Предлагаю Зиборова. 

— Подполковника Зиборова?.. Что ж, возражений нет... Большинство подбитых танков ремонтируется в цеху, оставленном Епишевым. На заводском дворе мелькают знакомые лица. Вдруг вижу Сеника с разводным ключом в руках. Мы не встречались с самого Нежина. 

— У нас здесь весь полк. Переквалифицировались в ремонтников. 

— Кто полком командует? 

— Да все он же, майор Сытник. 

— Неужто Сытник не в госпитале? 

— Убежал. Сейчас разыщу его. 

Сытник идет медленно. Тяжело опирается на палку. На нем новенький, только что со склада, комбинезон. 

— Как с госпиталя утек, во все новое обрядился, — широко улыбается Сытник. — Не мог больше в госпитале терпеть. Стал ночью ходить, тренироваться. А потом и вовсе ушел... Теперь здесь. Скоро технику получим и опять в бой. Заводские в полк просятся. Мы с ними занятия начали. Сеник старается. Он теперь, будь здоров, комиссар батальона... 

Фронт все ближе и ближе. Снаряды рвутся на топких берегах Уды. Но темп гитлеровского наступления не сравним с летним. Я не злоупотребляю цифрами. Приведу лишь несколько. В июне и начале июля германская группа армий "Юг" отмахивала в сутки 20-22 километра. Во второй половине июля и августа — 10-11 километров. В сентябре от силы — 8-9,а в октябре на харьковском направлении 3-4. 

Конечно, радоваться особенно нечему. Немцы, хоть и медленно, однако идут вперед, а мы отступаем. И все-таки в явном снижении запланированных германским генштабом тем- [282] пов — предвестье катастрофы, нависшей над немецкими войсками в России. 

Надо держаться. Несмотря на нехватку артиллерии и снарядов. Несмотря на то, что ополчение приходит в дивизии без винтовок, и бойцы подбирают на поле боя оружие убитых. 

Харьковчане отрыли для нас глубоко эшелонированную оборону (если бы каждый город так готовился к встрече врага!). У нас впервые вдоволь противотанковых и противопехотных мин. Надо держаться!.. 

В день первой атаки немцы сразу же угодили на подготовленные для них минные поля. Тут же ударила по заранее пристрелянным рубежам наша молчавшая до поры до времени артиллерия. 

Но не успела еще выдохнуться первая цепь атакующих, как пошли свежие роты. Немцы во что бы то ни стало хотели форсировать Уду. 

У дороги оборонялся один из самых надежных наших полков — полк Иванова. Подполковник Иванов — старый пехотинец, воевавший в 1940 году под Ленинградом, вынес свой НП к первой траншее. Он терпеливо наблюдал, а в самую трудную минуту бросал заму по строевой: 

— Остаешься за меня. 

И вместе с комиссаром Серебряниковым уходил в цепь. 

То была отличная пара — Иванов и Серебряников, особенно любимая Цыгановым за щепетильную честность и правдивость. 

Для меня Серебряников был, если можно так сказать, образцом солдатского комиссара. Впервые я увидел его, когда полк стоял в резерве. Окруженный бойцами Серебряников сам показывал, как надо ползти по-пластунски. Он не боялся запачкать гимнастерку... 

Немецкие танки прорвались через Уду, миновали нашу первую траншею, выскочили на огневые 76-миллиметровой батареи лейтенанта Лабуса и после первых же выстрелов оторопело остановились. На них сзади бросились стрелки с бутылками. Танки развернулись и подставили Лабусу свои меченые черно-белыми крестами борта. 

Тем временем через Уду вброд, задрав шинели, переправились немецкие пехотинцы. Ожившая первая траншея встретила их фланкирующим пулеметным огнем. Иванов и Серебряников подняли полк в контратаку. 

В грязи у самой реки завязалась рукопашная схватка. Артиллерия, наша и немецкая, умолкла. Затихли пулеметы. В огромном клубке на берегу не поймешь, где свои, где чужие. Только хрип, ругань, неожиданно громкие пистолетные выстрелы... 

Потом тишина, и все, как было утром: мы по левому берегу Уды, немцы — по правому. [283] 

Тишина до восемнадцати часов. К этому времени закрывавшие небо тучи из синих стали серыми. Дождь кончился. Из-за туч вынырнули над передним краем нашей обороны немецкие бомбардировщики. Зенитный дивизион майора Калиновича, утром стрелявший по танкам, поднял стволы к небу. Легкой тенью пронеслись над рекой наши истребители. 

Севернее Харькова, в Дергачах, стоял резервный полк. Здесь же размещались курсы лейтенантов и курсы политруков. Людей немало, но всего 4 пушки, 6 минометов и одна винтовка на двоих, если не на троих. Сейчас даже странно вспомнить этот голод на винтовки. А все объяснялось очень просто: огромные оружейные склады находились вблизи границы и многие из них эвакуировать не удалось. 

В критические минуты мы разоружали своих тыловиков, подразделения, не находящиеся непосредственно на передовой. Может быть, поэтому тылы так болезненно реагировали на всякий слух об окружении или глубокой вылазке противника. 

У Дергачей, в междуречье Уды и Лопани, нанесли гитлеровцы свой очередной танковый удар. С севера, в обход нашей основной обороне, хотели они ворваться в Харьков. 

Об этой атаке мы узнали от Епишева. Он звонил из обкома. 

— Фашисты жмут танками на Дергачи. 

— Достоверно? Не паника? — спросил Виктор Викторович. 

— Абсолютно достоверно. Сообщили из райкома. 

— Ваш черед, — обратился Цыганов к подполковнику Бунтману. 

Немецкие танки быстро, не встречая сопротивления, двигались нам во фланг. И вдруг сами получили фланговый удар. 

Бригада Бунтмана, развернувшись, из-за леса ринулась в контратаку. Тяжелый батальон, который вел комиссар Галкин, навалился на транспортеры с пехотой и артиллерию, не дал противнику даже отцепить орудия от тягачей. Танки разбивали машины, сбрасывали их в реку, а бегущую пехоту расстреливали из пулеметов. 

Тем временем подошли два батальона, брошенные на север Меркуловым. Немецкая фланговая атака была сорвана. Но и недавно пополнившаяся бригада Бунтмана потеряла немало машин. 

Ночью мы с Калядиным поехали в дивизию Рогачевского, державшую оборону южнее Харькова, по левому берегу все той же Уды. 

Рогачевский и комиссар дивизии Ганиев, оба без ремней, распивали чаи. Мы присоединились к ним. [284] 

Здесь тоже сорвалась немецкая попытка ворваться в город. 

— Удержали все, до последнего сантиметра, — рассказывал Рогачевский, наливая из самовара новый стакан. 

— Я, конечно, не считаю, — заметил всегда улыбающийся Ганиев, — но все-таки — восьмой. 

— Восьмой так восьмой, — миролюбиво согласился Рогачевский.- Вода жернова вертит... 

Особенно насолил немцам лейтенант Романюк. Еще накануне пробрался с хлопцами в тыл и поджег автомашины... 

— Где сейчас Романюк? 

— В госпитале. Тяжело ранен... Там ночью заваруха несусветная поднялась. Пуля Романюку в живот попала. Когда выносили, наскочили на какую-то землянку. Романюк велел бросить в окно бутылки с горючей смесью... Неуемный парень... 

— Ты про Салтыкова расскажи, — напомнил Ганиев. — "Чапай" в армии известен. 

— Теперь он капитан, батальоном командует. Но все время его в немецкий тыл тянет. Сегодня гитлеровцы нащупали стык между нашей дивизией и соседней. В стык они мастера бить. Пока подтягивали пехоту, Салтыков с двумя ротами на тот берег. Кустарником к огневым вышел. Забросали гранатами, на "ура" взяли. А потом из немецких пушек да по немцам. 

— А еще расскажи про Феклушина, — подсказывает Ганиев. 

Так мы сидим, гоняем чаи, слушаем рассказы комдива. Тихо, Спокойно. Неужели лишь несколько часов назад за этим подушкой заткнутым окном рвались снаряды и мины, шло кровопролитие? 

Ганиев смахивает пот с доброго, улыбчивого лица. 

— Мне пора к Попову. Товарищ член Военного совета, разрешите быть свободным. 

— Мы с вами. 

Попова находим в батальоне, отведенном во второй эшелон. 

В просторной хате полно бойцов. Осторожно перешагиваем через спящих на полу. Спят в сапогах, подняв воротники шинелей, опустив крылья пилоток. В углу прислонены винтовки, ручной пулемет. 

У стола, рассчитанного на большую крестьянскую семью, несколько бойцов и комиссар полка Попов. Неверный свет немецкой коптилки (картонная плошка, залитая парафином, из которого торчит фитиль) освещает в беспорядке сваленные на стол противогазные сумки, пайки хлеба, винтовочные обоймы, диски от ППШ, газеты. 

Наше появление смутило бойцов. Беседа возобновляется не сразу. [285] 

Немолодой солдат в накинутой на плечи шинели, затягиваясь самокруткой, не спеша цедит сквозь желтые, прокуренные зубы: 

— В армии никогда не служил. Был освобожденный по болезни, белобилетник по-старому. А сейчас, раз такое дело, сам пошел... Только чудно мне в армии... Взять товарища комиссара нашего... 

Попов недоуменно смотрит на солдата. 

— Он, комиссар-то, мне начальник, а по годам в сыновья годится. Я иных начальников так прикидываю: взял бы в сыновья или нет. Вот комиссара нашего взял бы. Смелый... 

Попов покраснел, а боец, как ни в чем не бывало, продолжал: 

— Я ведь правду говорю. Расчета у меня на лесть или какую хитрость нет. Был я солдат и солдатом останусь. Ну, может, к концу войны в ефрейтора выйду на потеху внукам... Но не за одну смелость комиссара в сыны взял бы. Разные смельчаки бывают... За душевность... 

И вдруг, без всякого перехода: 

— Слушай, комиссар, приезжай после войны к нам в Орловскую. Председателем колхоза будешь, а то наш не дюже головаст. Захочешь, в семью свою приму... 

Не пришлось старшему политруку Георгию Попову приехать на Орловщину. Я знаю его лишь по этой короткой встрече, по рассказу старого солдата и по песне, которую сложил сержант Егор Гуров в память о погибшем под Харьковом комиссаре: 

Мы вместе с тобою в атаку ходили 
По пашням, лугам и лесам, 
И мы о тебе эту песню сложили, 
Любимый, родной комиссар... 

Ночевали в доме, где раньше помещалось какое-то учреждение. Столы с залитой чернилами канцелярской бумагой послужили нам ложем. В таких случаях на подушку у меня была старая кожаная тужурка, которую надо так свернуть, чтобы к щеке приходился бархатный воротник. 

Под утро меня и Калядина разбудил пробирающий до костей холод. 

Грязь затвердела и теперь слегка похрустывала под ногами. 

Миша возился у своего "транспорта". За северной стеной дома разжигали кухню. 

Туманно, дымно, зябко. 

Утро начиналось тихо. Только издалека доносились редкие разрывы. [286] 

Навстречу нам в ходах сообщения попадаются поеживающиеся от холода, с темными лицами бойцы. Они жмутся к стенкам окопов, уступая дорогу, поднимают к пилоткам негнущиеся руки. 

Неожиданно до нашего слуха долетают звуки баяна. Идем на эти звуки. 

— Кто играет? 

— Комиссар товарищ Ганиев. Он всегда так утром. Подойти к Ганиеву невозможно. Окоп забит бойцами. Но 

лица их не так мрачны, как у тех, что попадались нам в начале 

пути. Их и холод вроде бы не так пронял. 

— Великая штука — баян, — говорит Калядин. — Ганиев — кладезь всевозможных добродетелей политработника. Кроме обычных, две уникальные: играет на баяне и знает татарский язык. 

— Знание родного языка трудно считать добродетелью, — возражаю я. 

— Это верно, — соглашается Калядин. — Я к тому сказал о татарском языке, что не хватает у нас политработников, которые могут дельно поговорить с бойцами — башкирами, татарами, азербайджанцами, узбеками... 

После завтрака гитлеровцы со свойственной им педантичностью начали артподготовку. Мы сидели на НП Рогачевского. Снаряды подбирались все ближе. Стереотрубу пришлось снять. Когда ее поставили вновь, Рогачевский поманил меня. Я приник к окулярам. 

На северной опушке рощи разгружались машины с тентами. Немецкая пехота, выпив свой утренний кофе, накапливалась для атаки. Одни машины уходили, новые выезжали на опушку. 

От стереотрубы было трудно оторваться. 

— Не пора ли? — Рогачевский посмотрел на единственною среди нас человека в ушанке — полкового комиссара Жукова. 

Не случайно на полкового комиссара поглядывали в это утро все находившиеся на наблюдательном пункте. 

— В самом деле, Жуков, не пора ли? — присоединился я к Рогачевскому. — Уважь по старой дружбе, ведь мы с тобой десять лет тому назад вместе на курсах обучались. 

Жуков рассмеялся. 

— Чего не сделаешь для старого друга. 

Открыл зеленый ящик, покрутил ручку, поднял трубку. Земля задрожала. Гул вырвался из недр ее, поднялся в небо, и оно вспыхнуло огненными полосами от горизонта до горизонта. Гул перерос в грохот, несущийся с южного берега Уды, с опушки, на которой разгружались немецкие грузовики. [287] 

Недавно к нам в армию прибыла группа РС — восемь установок. Мы уже наслышались былей и небылиц о сказочной "катюше". Но убедиться самим не приходилось. "Катюши" были без снарядов. Лишь пару дней назад они получили по два залпа, которые обрушили теперь на скопление вражеской пехоты. 

После их залпов ни в тот, ни в последующие дни немцы уже не наступали на Харьков с юга. Остатки двух разбежавшихся полков разнесли молву о "черной смерти", что караулит здесь каждого, кто только сунется. 

А "катюши" с укрытыми брезентом покатыми спинами, сделав свое дело, ушли. У них не было больше боеприпасов. Они не могли помочь истекающим кровью полкам Меркулова, что защищали северо-западную окраину города. 

Противник ворвался в Харьков с севера. Начались бои за дома, улицы, площади. Гранаты и пули летели из окон, с балконов, из-за углов. Разбрасывали испепеляющие струи ранцевые огнеметы. 

Ефрейтор Назаров с ручным пулеметом залег за подбитым немецким танком. Едва гитлеровцы поднимаются в атаку, он дает очередь. Поди, возьми его. Когда в магазинах не осталось ни одного патрона, залез в танк. 

Оттолкнул убитого танкиста в черной пилотке, приложился к пулемету — действует. И опять к нему не подступишься. 

Истекало время, намеченное имперским штабом для покорения России, для выхода к Волге, а фашистские полчища, все еще топтались в Харькове. Западная часть города по Лопань — в руках гитлеровцев, на восточной клокочут бои. 

Харьков был оставлен нами по приказу Ставки. Измотанные в неравных сражениях, поредевшие полки откатывались к Северному Донцу. 

Однако и после ухода Красной Армии Харьков не стал мирным городом. Действовали группы диверсантов и разведчиков. 

В начале ноября разведчики, выполнив задания, стали возвращаться в армию. От них мы узнавали о судьбе оккупированного Харькова. 

Однажды мне рассказали о пожилой работнице с Харьковского тракторного завода, той, которая обещала "сделать свое дело" (никогда не прощу себе, что не записал ее фамилию). 

Когда немецкие части проходили по Холодной горе, она приоткрыла калитку своего дома, уперла приклад автомата в живот и отпустила указательный палец лишь после того, как диск ППШ опустел. 

Гитлеровцы растерзали женщину, и труп ее был выставлен на балконе с устрашающей надписью: "Так будет с каждым, кто поднимет руку на немецкого солдата". [288] 

Но "руку поднимали". Не прекращались убийства фашистских офицеров, диверсии на дорогах. 

Вместе с одной из групп разведчиков вырвался из Харькова летчик Герой Советского Союза Николай Соболев. Ему и многим другим попавшим в плен товарищам спасли жизнь врач Полина Кузьминична Давиденко и фельдшерицы Протопопова и Поддубная. Женщины наладили "конвейер". Помогали пленным и заключенным бежать из лагеря, укрывали беглецов в городе, а потом на подводах с сеном отправляли к линии фронта. 

Гестапо неистовствовало. На фонарях и балконах Сумской улицы были повешены десятки харьковчан. 

Мы старались поддержать моральный дух населения. 

По утрам на крышах домов, на тротуарах, во дворах люди неизменно находили сброшенные с самолетов листовки. 

"Бейте оккупантов, не давайте им покоя! Мы с вами, мы к вам вернемся, дорогие братья!". 

Под каждой такой листовкой, обращенной к жителям города, стояли две подписи: обкома партии и Военного совета нашей армии. 

4 

Мне хорошо запомнился путь от Харькова: залитые водой колеи, накренившиеся, севшие на дифер машины. Перемазанные шоферы суют под колеса доски, ветки, снопы соломы. Мотор натужно воет, веером летит грязь, а машина ни с места. 

Тощие лошаденки, упрямо опустив морды, тащат повозки, пушки. Они, эти жалкие, с ребрами наружу крестьянские лошади да волы — единственная наша надежда. 

Если бы противник обрушился на нас, быть беде. Но немцы и сами в отчаянном положении. Они бросили на Харьков девять дивизий, от которых ничего почти не осталось. 

Разведчики приносят плаксивые письма и горестные дневники немецких солдат, в которых перечни убитых и первые признаки разочарования: "Могли ли мы полагать, что русский поход будет стоить таких жертв!". 

Обескровленные германские дивизии тащатся по нашим следам. Их машины и пушки буксуют в тех же размытых колеях, что и наши. 

Фронт замер по Северному Донцу. В мокрую, вязкую землю вонзаются лопаты. 

Надо сосредоточиться, подвести черту под боями, которые вела армия от Днепра до Северного Донца, понять, чему мы научились и о чем забыли. Надо найти то, что в политической работе называют основным звеном. 

Приказ 270, как полагали некоторые, делал ставку на принуждение, суд быстрый и крутой. [289] 

Из нас — комиссаров — иные не сразу поняли, что значит замена терпеливой воспитательной работы грубым окриком, скорой расправой. Не поняли, хотя эта замена по существу лишала смысла нашу деятельность. 

Спросят: почему не поняли? 

Я бы ответил так: недостаточно подготовили себя к войне, потребовавшей отказа от многих привычных форм. Военные неудачи были так велики и горьки, что иногда казалось: разве здесь словом поможешь?.. 

Партия обратила внимание на эту нашу ошибку. Она потребовала от нас: "Восстановить в правах воспитательную работу, широко используя метод убеждения. Не подменять повседневную разъяснительную работу администрированием и репрессиями... Широко разъяснять начальствующему составу, что самосуды, рукоприкладство, площадная брань, унижающие звание воина Красной Армии, ведут не к укреплению дисциплины, а к подрыву дисциплины и авторитета командира...". 

На Северном Донце мы впервые с начала войны всерьез принялись за агитационную работу. 

Ротный агитатор — не начальник, у него нет никаких преимуществ и особых прав по сравнению с товарищами. Он вооружен такой же, как и все, винтовкой, так же, как и все, идет в атаку и в трудном переходе тащит на себе не меньше, чем остальные. Но он стреляет лучше других, он первый поднимается в атаку и не отстанет на марше. Это, только это, дает ему право агитировать, по-товарищески учить других. Конечно, хорошо, если агитатор грамотен, может вслух прочитать газету, толково объяснить события. Но главное, я и поныне убежден, иметь моральное право быть наставником. Мне не раз доводилось наблюдать, как внимательно прислушивались бойцы к тому, что говорили красноармеец Паршин и замполитрука Бульба, которые сами воевали, не щадя себя. В полку всем было известно, что однажды Бульба вынес из-под огня девять раненых товарищей. 

Таких людей — достойных и способных вести агитацию — в ротах было немало. За героизм в харьковских боях несколько сот человек получили ордена и медали. Появились первые гвардейские части. 

К этому времени в армии появился второй член Военного совета тов. Лайок. Тылы и снабжение отошли в его ведение. На мне оставалась воспитательная работа и оперативная. Но и тылам, разумеется, тоже приходилось уделять немало внимания. Бездорожье, распутица, приближение зимы — все это несказанно усложнило материальное обеспечение войск. 

Никита Сергеевич прислал нам в помощь десять местных партийных работников. Они занялись заготовкой продуктов, сбором теплой одежды, налаживали в деревнях пошив полушубков и ватников. [290] 

Всем, чем мог, пособлял старый наш друг — харьковский обком, обосновавшийся в Купянске. Епишев приезжал в штаб, бывал в частях, 24-ю годовщину Октября праздновали совместно: обкомовцы, командование, лучшие бойцы. 

К середине ноября, когда дали себя знать холода, армия укрылась под накатами блиндажей и землянок. 

фронт не всюду проходил по Северному Донцу. Кое-где немцы перебрались на наш берег и старались удержать, а то и расширить свои плацдармы. Особенно беспокойно вела себя 297-я пехотная дивизия гитлеровцев. Противостоящая ей дивизия Давыдова хлебнула немало горя. 

Цыганов просидел три дня на НП Давыдова, облазал, несмотря на свои габариты, передний край и, вернувшись в штаб армии, решил: 

— Будем немцам капкан ставить... 

Правее Давыдова стояла дивизия Пухова, левее — Рогачевского. Соседи должны были сосредоточить основные силы на флангах, соприкасающихся с Давыдовым. 

На рассвете дивизия Давыдова двумя батальонами начала наступление. Немцы ответили сильными огневыми налетами, а затем перешли в контратаку. Наши батальоны отступили. Немцы начали их преследовать. 

Все разыгрывалось, как предполагал Цыганов. 

Грузному командарму тесно в узкой щели наблюдательного пункта. Несмотря на порывистый ветер, его лицо лоснится от пота. Цыганов опустил бинокль, достал из планшета карту и приказал радисту: 

— Вызвать Рогачевского и Пухова!.. 

Капкан захлопнулся с удивительной легкостью. Немцы о флангах не думали. Им и в голову не приходило, что мы отважимся на такое дело. 

Но когда дивизии Рогачевского и Пухова встретились, выяснился и наш просчет. Мы не знали, насколько у гитлеровцев первый эшелон удален от второго, и зажали кольцо прежде, чем в его горловину втянулся третий полк немецкой дивизии. Однако два пехотных полка и один артиллерийский были прочно окружены. 

Ночью фашисты пытались выскочить из котла. Они поднатужились, собрали в кулак артиллерию. Но наскочили на твердый, не желавший отступать заслон. 

Пухов доложил, что в кольцо попал и штаб немецкой дивизии. Кто-то сообщил, что пленен ее командир. Цыганов тут же дал телеграмму Военному совету фронта. 

К исходу второго дня Тимошенко и Хрущев вызвали Цыганова и меня к прямому проводу. Выслушали наш доклад, а потом спросили, — где же немецкий генерал? 

Цыганов замялся: [291] 

— Еще не доставлен в штаб армии. 

— Поторопитесь... 

Виктор Викторович встревожился. Телефонисты вызывали дивизию Пухова, туда же помчался офицер связи. 

— Где генерал? 

Из дивизии ответили: 

— Генерал убит. 

— Пришлите тело и документы. 

— Не можем ночью разыскать. 

Утром начальник дивизионной разведки принес в комнату Цыганова роскошный мундир, сплошь покрытый орденами, словно рыба чешуей. Но Цыганов лучше, чем разведчик, знал немецкий язык и знаки отличия германской армии. Добрую половину "наград" на генеральском мундире составляли значки и жетоны всевозможных обществ, вплоть до лесоводческого и туристского. В довершение всего мундир, как выяснилось, принадлежал полковому врачу. 

Без всякого подъема Цыганов докладывал во фронт итоги операции. Как на змею, смотрел он на белую ленту, тянувшуюся из аппарата. Ждал опять вопроса о генерале. И дождался. 

Пришлось признаться в недостоверности первого доклада и через минуту прочитать на ленте гневные слова командующего и члена Военного совета фронта. 

Однако, если не считать генерала, остальные сведения не вызывали сомнений. Два пехотных полка и один артиллерийский были уничтожены в районе Граково — Булациловка. Остатки их взяты в плен. 

Через несколько дней наша армейская газета напечатала телеграмму товарищей Тимошенко и Хрущева: 

"Доблестные войска части Цыганова с большим искусством и самоотверженностью провели в ноябре ряд успешных частных операций по уничтожению немецких оккупантов. 

Под ударами наших славных полков и дивизий пала не одна тысяча фашистских гадин и мародеров. Военный совет Юго-Западного направления поздравляет с достигнутой победой мужественных бойцов, командиров и политработников части Цыганова". 

В ноябрьских боях армия узнала имена новых героев. О коммунисте Дурдиеве писали не только военные газеты. О его подвиге услышали и в тылу. 

Вместе с красноармейцем Фролковым в разведке Дурдиев наскочил на вражеский дзот. Пуля разбила приклад винтовки. Дурдиев метнул гранаты. Кончились гранаты, вырвал винтовку из рук гитлеровца. 

Все подробности этого боя никому не известны: Дурдиев — не охотник до рассказов, Фролков был ранен. Но ре- [292] зультат известен всем: дзот захвачен, уцелевшие немцы сдались в плен. 

В армейской типографии отпечатали листовку, на одной стороне которой было письмо Дурдиеву от родственников, на другой — стихи в его честь... 

Иногда о подвигах мы узнавали совершенно случайно. Как-то вечером возвращаемся с Цыгановым в железнодорожную будку, служившую нам ночным пристанищем. В темноте догоняют трое бойцов. Ищут штаб дивизии. 

— Зачем вам штадив? — спросил Цыганов. Бойцы узнали командующего. 

— Просьба одна имеется. 

— Какая? 

— Желательно, чтобы командиром нашей роты назначили медсестру Антонину Шевченко. 

Имя Антонины Шевченко несколько раз попадалось мне в донесениях. Она вынесла с поля боя многих раненых, и ее представили к награде. Но почему надо было назначить Антонину Шевченко командиром роты? 

— У нас сегодня всех командиров побило,- объяснил один из красноармейцев. — Лежим, всё, думаем, хана. Вдруг Тоня (откуда она и когда пришла — никто не видел) как закричит: "Что же вы землю носом пашете? А ну, за мной, вперед!". Не станешь женщине свой страх показывать. Пошли... Потом решили: пусть она у нас командует. Тоня обходительная, душевная. В случае чего сама перевяжет, от простуды вылечит. А что безобразий никаких не будет, ручаемся... 

Операция у Граково — Булациловки позволила поближе познакомиться с настроениями германских солдат. Нет, немцы еще не кричали "Гитлер капут". Но они были заметно растеряны и удивлены. В их оглушенные трескучей демагогией головы уже закрадывалось сомнение. 

Захваченный в плен ефрейтор из 297-й дивизии, маленький, короткорукий, щуривший зеленые глазки (очки где-то потерял), убедившись, что его не собираются приканчивать, разговорился: 

— Фюрер ошибся. Надо было нападать на Англию... С Россией очень трудно справиться. Конечно, армия выполнит свой долг. Но будет ли от этого польза отечеству?.. 

Гитлеровская пропаганда сумела вбить в солдатские головы несколько догматов. Один из самых стойких: в русском плену немца ждут пытки, Сибирь, смерть. 

— О, если бы мы знали, что плен — это не мучительная гибель... 

— Тогда что? 

— Многое выглядело бы иначе... — уклончиво ответил ефрейтор. [293] 

Спустя неделю он согласился обратиться по радио к немецким солдатам. В течение пяти минут, пока усиленный громкоговорителем голос ефрейтора звучал над окопами, немцы молчали. 

— Может быть, не слышат? — спросил я у инструктора по работе среди войск противника. 

— Отлично слышат. Сейчас начнут отвечать. И действительно, как только ефрейтор замолчал и мы запустили по радио пластинку с "Лунной сонатой", стала рваться немецкие мины, ударили пулеметы. 

— Обычная картина последнего времени,- сказал инструктор. — Слушают терпеливо, а потом такое устраивают, только держись... 

На Северном Донце мы настойчиво занимались пропагандой среди немецких солдат. По ночам работали радиоустановки. У микрофонов выступали инструкторы политотдела, перебежчики, пленные. Отправляясь во вражеский тыл, разведчики брали с собой кипы листовок... 

За годы армейской службы я привык: войдешь в работу, сдружишься с людьми и вдруг — получай предписание на новое место. 

Так случилось и в этот раз. Закрывая совещание во фронте;; 

Никита Сергеевич сказал:| 

— Товарищ Попель пусть останется. 

Разговор недолгий — меня посылают членом Военного совета в соседнюю армию, которой командует генерал Гордов, 

На сборы мало времени. Завтра надо выезжать. Вернувшись, я узнал, что Цыганов в бане. Это надолго. Баня — страсть Виктора Викторовича. Он забирается наверх и там, окутанный паром, нещадно хлещет себя веником. 

После бани — самовар. Самовар — вторая страсть Виктора Викторовича. Сверкающий двухведерный самовар повсюду возят за командующим и разводят на каждой стоянке. 

Как-то вскоре после Полтавы мы пили чай у самой дороги. Прорвались немецкие танки. Из лесу в панике выбежали бойцы без винтовок и в нерешительности остановились перед самоваром командующего. 

— Ну, кто чаю хочет? — дружелюбно опросил Цыганов. На всех хватит. 

Бойцы вежливо отказались и повернули назад. 

...Наш прощальный разговор с Цыгановым тоже происходил за чаем. По красному, распаренному лицу Виктора Викторовича катились капли пота. 

Таким и остался в моей памяти этот своеобразный человек, умный полководец и добрый товарищ. Виктор Викторович [294]умер от тяжелого недуга прежде, чем наши войска ворвались в Берлин. 

Через двое суток, часов в двенадцать ночи, я сидел за столом с другим командармом — генералом Горловым. 

— Завтра хотите в дивизии? — рассматривая меня, спрашивает Гордов. — К чему так спешить? Впрочем, дело хозяйское. 

Я тоже рассматриваю Гордова. Острый нос, острый подбородок, узкие губы, маленькие кустики бровей над глазами, коротко острижены под бобрик черные с проседью волосы. 

Держится ровно, но отдаленно. 

— Завтра собрали бы Военный совет, уточнили обязанности каждого. 

— Обязанности каждого определены. Стоит ли на это время терять?.. 

— Как знаете, товарищ член Военного совета. Я опять чувствую на себе внимательный, ощупывающий взгляд командующего. 

— Может быть, поужинаем? Соглашаюсь. 

— Вот и отлично. Пригласим члена Военного совета Сердюка, начальника штаба... 

— И начальника политотдела, — подсказываю я. Гордов хмурится. 

— У нас это не заведено... 

Начальника политотдела бригадного комиссара Михальчука я разыскал только после ужина. Как и подозревал, командующий не жалует политотдел. Отношения натянутые, порой неприязненные. 

Но больше всего меня встревожило то, что Михальчук рассказал о жизни войск: перебои со снабжением, холодные землянки, вши, болезни... 

Этой ночью я плохо спал. Заснул лишь под утро. Разбудил громкий голос за окном. Прислушался — женщина. Вслушался внимательнее — ругань. 

Встал, помылся. А ругань за окном не стихала. Изредка, неуверенно пробивались мужские голоса, но их быстро перекрывал женский. 

Я попросил Балыкова узнать, в чем дело. Тот вернулся вместе с женщиной в военной форме с петлицами капитана. 

Женщина приложила руку к кубанке и лихо представилась: 

— Начальник узла связи капитан Невзорова. Я не верил ушам и глазам своим. Неужели эта молодая женщина с раскрасневшимися на морозе щеками, блестящими глазами, локоном, кокегливо выбивающимся из-под кубанки, ругалась так, как сумел бы не каждый одесский биндюжник? [295] 

Я показал капитану на стул. 

— Это вы?.. 

— Так точно, товарищ бригадный комиссар, я. Разве с ними, с мужиками, иначе можно? Чуть что, на голову садятся. Думают, раз женщина начальник, чего церемониться. А шибанешь хорошенько — и порядок. 

— До войны тоже шибали? 

— За кого вы меня принимаете? 

— А после войны как будете? 

— Война все спишет. 

— Ой ли? Боюсь, не все. Да что там о послевоенном времени говорить. Вы сейчас со своими словечками лишь наполовину женщина... 

Это пришлось по больному месту. Капитан потеряла бойкость. 

— С меня спрашивают за связь. А как я ее обеспечиваю — 

с руганью или без нее — никого не касается. На эту тему мне 

проповеди читать не стоит, а о моей женственности беспокоиться — тем более. 

Она встала. 

— Разрешите быть свободной? 

— Идите, но помните: это никого бы не касалось лишь в том случае, если бы вы ругались про себя... 

От ночных разговоров, от бессонницы, от красавицы с бойким языком на душе было скверно. 

Я дождался Сердюка, начальников служб, которые должны были ехать со мной, и двинулся на передовую. 

Ранний снег перемел дороги, высокими шапками накрыл застрявшие еще в осеннюю распутицу автомашины, повозки, брошенные орудия. Нам приходилось вылезать из легковых и расчищать дорогу. От штаба армии до переднего края около ста километров. К обеду проделали полпути — добрались только до Корочи. Секретарь райкома партии Домна Петровна Еременко жаловалась, что немцы ночами ловят в соседних деревнях кур. Сплошного фронта не было. 

К вечеру добрались наконец до передовых позиций. Михальчук не преувеличивал, когда говорил о плохих землянках, вшах, болезнях. В низкой, холодной норе пожилые солдаты военного времени ужинали, зажав котелки между колен. 

Я задал традиционный вопрос: 

— Как питание? 

Солдат протянул мятый, закопченный котелок. 

— На собаку плеснешь, с нее шкура слезет. Я отхлебнул пару ложек и передал замкомдиву по тылу. 

Боец ошибся. От слабо присоленной воды шкура с собаки никогда не слезет. [296] 

Но виноват в этом был не замкомдив. Станции снабжения находились в Острогожске и Коротояке, более чем в ста километрах от передовой. Дороги заметены, машин почти нет, лошадей мало... 

Ночью я вернулся в Корочу, разыскал квартиру Домны Петровны. 

— Поможете? 

— Все, что в силах, сделаем. 

— Дорогу надо расчистить. 

— Что еще? 

— Теплые вещи собрать. 

— Боже мой, так ведь бабы последнее с себя отдадут. 

— Ну, и соломы подбросить для матов... Домна Петровна только успевала писать, изредка посматривая на меня. 

— Давай, комиссар, не стесняйся. Я не стеснялся. 

— Халаты бы из белого материала пошить разведчикам... Железные печки поделать... 

Через несколько дней были созданы гуже-транспортные батальоны. В каждый направили боевого командира и крепкого комиссара. День и ночь тянутся обозы. Крестьяне в тулупах перебирают вожжи, покрикивают на лошадей. 

По дорогам идет не только материальное снабжение. Приезжает со щедрыми подарками делегация из Башкирии. И до нашей армии добираются, наконец, фронтовые бригады артистов. 

За какое бы дело мы ни принимались, нам всегда помогали коммунисты и комсомольцы Корочи. Райком комсомола организовал курсы медсестер и сандружинниц. Секретарь райкома Александра Мишустина сколотила из молодежи несколько самодеятельных бригад, которые дневали и ночевали на переднем крае. Многие девушки просились в армию. Я нередко присутствовал на беседах с вчерашними школьницами и колхозницами. Во время разговора в военкомате я обратил внимание на круглолицую девушку с большими печальными глазами. Одета она была скромно, держалась в стороне и не спешила вставить слово в общую беседу. 

Девушку звали Клавой Кобелевой. Отца у нее не было. Вместе с матерью, школьной уборщицей, она снимала комнату. Штопанный на локтях свитер был, вероятно, лучшей одеждой Клавы. 

На вопрос, который военком задавал каждой из присутствовавших, — что умеете делать? — Клава ответила сдержанно: 

— Кончила курсы медсестер, могу по хозяйству... 

Кто-то из девушек прибавил: [297] 

— Клавка у нас артистка, стихи читает... 

Та досадливо отмахнулась. 

В 1943 году, после освобождения Корочи, я встретил мать Клавы — Марфу Ивановну. От нее я узнал печальную историю. 

Когда в Корочу пришли немцы, Клава поступила работать в их госпиталь. Оттуда приносила домой лекарства, прятала их за печкой и передавала какому-то парню, который являлся раз в неделю. 

Потом загорелась немецкая комендатура, расположенная в здании школы. Потом произошло отравление немцев в госпитале... 

В августе 1942 года Клава была арестована и через несколько дней расстреляна... 

После московского наступления зимой 1941 года зашевелился и наш фронт. Мы несколько улучшили свои позиции, вышибли гитлеровцев из нескольких деревень. Особенно отдичились Рогачевский и Горбатов, которые также перешли со своими дивизиями в армию Гордова. 

В последних числах декабря я повез Горбатову генеральские петлицы и звездочки. Он получил новое звание. 

Провел у Горбатова несколько дней. И каково же было мое удивление, когда узнал, что Горбатов и Горбенко по-прежнему ходят ночью в тыл противника и громят немецкие гарнизоны. Но теперь у них не маленький истребительный отряд, а умно подобранный, хорошо натренированный батальон в полтысячи человек. 

Зима не принесла врагу вожделенного отдыха. Гитлеровцам уже не удавалось охотиться за курами на нашей стороне фронта. 

Фронт уплотнялся. Старые дивизии сжимались, чтобы дать место новым. Позади них рыли неподатливую промерзшую землю вторые эшелоны. 

По накатанным зимним дорогам, оттесняя на обочины лошадей и волов, шли тяжело груженные машины, пехота, артиллерия, танки. Предвесенние ветры сулили наступление. 

Весна 1942 года была весной наших надежд. Зимой немцы получили удары под Москвой, Ростовом, Тихвином, Керчью. Инициатива в наших руках. 

Теперь в армии не две потрепанные танковые бригады, а несколько свежих, полнокровных соединений с новенькими "тридцатьчетверками". Где-то в тылу — до нас дошли сведения — формируются танковые корпуса. [298] 

Стало больше истребительной артиллерии. Появились роты и батальоны, вооруженные специальными противотанковыми ружьями... 

На совещании в Военном совете Юго-Западного направления я сижу рядом с Рябышевым. Дмитрий Иванович недолго командовал фронтом и вернулся в армию. 

Сейчас ему поручено наносить удар на главном направлении. Часть его армии стоит в обороне, часть подходит из тыловых районов. 

Дмитрий Иванович многозначительно поглядывает на меня, скупо улыбается. 

— Ты что? — недоумеваю я. 

— Так, ничего... 

Но когда Тимошенко после совещания говорит мне о новом назначении, я понимаю, почему улыбался Рябышев. 

— Значит, снова к старому дружку? — спрашивает маршал. 

— Только помните, что вам с дружком не по грибы идти, а Харьков освобождать,- добавляет Никита Сергеевич Хрущев.- Харьков, понимаете?.. 

Из Купянска я еду, как в прежние времена, в одной машине с Рябышевым. В планшете предписание. Мне даже не разрешили заехать проститься с Гордовым. 

— На прощанья-расставанья времени нет, — сказал Тимошенко. — Не то, что день, час дорог. Готовиться к наступлению надо... 

И мы готовимся. Батальоны "атакуют" расположенные в нашем тылу деревни. Командиры дивизий и полков "врываются" в Харьков, который раскинул свои игрушечные кварталы в плоском ящике с песком. До поздней ночи чертят в штабах схемы, графики, разрабатывают планы. 

Интенданты подсчитывают запасы горючего, разведчики — численность вражеских гарнизонов, артиллеристы — огневые точки. Все считают, пересчитывают, придирчиво сверяют результаты. 

После того как все уже, кажется, предусмотрели, прибывает на передний край новая немецкая дивизия, и расчеты начинаются сызнова. 

Бригадный комиссар Николай Антонович Радецкий напутствует политотдельцев: 

— Главное — воспитание наступательного порыва. Когда я звоню в политотдел, мне обычно отвечают, что 105 (позывной Радецкого) в частях. Там же проводят почти все свое время политотдельцы, корреспондеты армейской газеты. 

Части охвачены преднаступательным возбуждением. В каждом полку есть свои трофейные танки, уже превращенные [299] в решета. На них тренируются истребители, по ним бьют пэтээровцы. Снайпера бронебойными пулями "выводят из строя" их пулеметы и пушки. 

Фанерный танк, прицепленный к двуколке, живет и того меньше. Он предназначен для гранат и бутылок с горючей смесью. 

По примеру дивизии Горбатова (она по-прежнему входит в нашу армию, но сам Горбатов уже назначен в штаб фронта) создаются отряды пластунов. Для того, чтобы неслышно проползти рядом с вражеским часовым, без шума расправиться с ним, нужны выдержка, выносливость, ловкость, то есть то, что дается длительной тренировкой. 

На нашем участке дивизия генерала Руссиянова, которая первой в Советской Армии была переименована в гвардейскую. Генерал Руссиянов посылает гвардейцев в соседние полки для обмена опытом. 

Перед самым наступлением прибыло второе гвардейское соединение — танковая бригада полковника Хасина. По установившейся традиции либо Рябышев, либо я обязательно встречали новую часть и лично провожали ее в район расположения. На этот раз был мой черед. 

Когда я спросил у Хасина, кто в его бригаде смог бы пойти в стрелковые полки, чтобы толковым рассказом укрепите веру пехотинцев в наши танки, полковник, не задумываясь, назвал политрука Шашло. 

— Есть, конечно, и другие. Но Шашло и рассказать умеет — как-никак учитель. И сам вроде наглядного пособия как-никак Герой Советского Союза. 

Мы сидели с Хасиным и Радецким в полуразрушенной бомбой хате. Заднюю стенку заменяли кусок плетня и снопы соломы. Хасин, не дожидаясь моих расспросов, сам повел рассказ о Шашло. 

— ...Жмет Шашло вперед. Вдруг трах — гусеница перебита. Снова трах — танк горит. Дело — табак. Механик-водитель Шипов высказывается: спасенья нет, предлагаю стреляться пока не изжарились. "Отставить,- приказывает Шашло, — будем биться". Стали по одному выскакивать из "тридцатьчетверки". Шашло последним, уже еле дыша от жары. Легли за танк. Спереди немцы, позади наша пехота. Но пехота, будь она неладна, залегла и лежит, словно пузом к земле приросла. Шашло говорит своим: прикрывайте меня огнем, я пехоту подниму. А Шипов ему: раньше на том свете будешь, чем до пехоты доползешь. Шашло все-таки пополз. Ранен был, но не остановился. Добрался до пехоты. Видит, людей мало, командир лежит убитый. Бойцы в растерянности. Тут Шашло на хитрость пошел: не бойтесь, ребята, там наши танкисты поддержат (а танкистов всего двое). Поднял пехоту и повел. К [300] 

концу того же дня заменил убитого политрука. Теперь Герой Советского Союза... 

Конечно, слово таких людей, как Тимофей Максимович Шашло, многое значило для наших пехотинцев. Танкисты вроде Шашло не отстанут, не будут отсиживаться в балке, когда ты с винтовкой пойдешь в атаку... 

Вскоре части получили приказ: "Войскам Юго-Западного направления перейти в решительное наступление на нашего злейшего врага — немецко-фашистскую армию. Уничтожить ее живую силу, боевую технику и водрузить наше славное советское знамя над освобожденными городами и селами". 

Приказ зачитывался ночью, в той особой тишине, какая предшествует буре наступления. Все приглушено надвигающимся боем — разговоры, шаги, движение машин. В темноте лишь изредка мелькнет фонарик артиллерийской наводки. 

С бригадным комиссаром Кириченко, вторым членом Военного совета фронта, идем по окопам, в которых разместилась дивизия Родимцева. В окопах среди бойцов люди в невоенной одежде — харьковчане, присланные Епишевым. Они будут проводниками. 

— На площади Дзержинского можно, говоришь, целой дивизией с танками наступать? — недоверчиво переспрашивает боец. 

— Можно, — подтверждает человек в кепке и широком брезентовом плаще. — Такую площадь поискать... 

— Что ж, поглядим, какая она из себя, ваша Дзержинская площадь... 

— Верят люди, что увидят Харьков... — задумчиво произносит Кириченко. 

Алексей Илларионович прибыл в нашу армию несколько дней назад, чтобы проверить, как обеспечены войска всем, что потребуется в наступлении. Как инженера-механизатора, его тянет к машинам. Предлагает сходить к танкистам. Меня не надо долго убеждать. Я и сам стремлюсь туда, где притаились замаскированные ветками танки. 

Здесь тоже люди не спят. Тихо возятся у машин и под машинами. 

Нет той торжественности ожидания, какая была в первые дни войны перед боем за Лешнев. Война теперь — дело обыденное. Но она осталась войной — постоянной угрозой смерти и мучений. А к этому не привыкнешь. Приглушенная тревога звучит в коротких фразах, которыми нехотя обмениваются бойцы. 

Еще не рассвело, когда передовая ожила залпами и вспышками батарей. В желто-сером предутреннем небе проплыли на запад бомбардировщики. [301] 

По тем временам это была довольно основательная артиллерийская подготовка — 16 стволов на километр фронта. Но она не могла полностью обработать весь передний край. Перед дивизией Родимцева лежала деревня Непокрытая. Ее не задевала (так было предусмотрено планом) артподготовка. Деревней должны были овладеть пластуны. 

К началу атаки мы с Кириченко были на НП рогачевского. 

Перекатывающееся "ура", с которым поднялись стрелки долетело до нас протяжным "а-а-а". 

Соотношение по пехоте на переднем крае 2 к 1 в нашу пользу. Но опасны сразу ожившие огневые точки, опасны танки, три немецких на один наш. 

Начались контратаки. Батальон старшего лейтенанта Шепренева залег в невысокой траве. По нему из траншей били минометы. Поле покрылось воронками с почерневшей по краям травой. 

Из деревни выскочили фашистские танки. 

Сопровождавшая батальон батарея лейтенанта Харазии только успела выйти из рощицы. Сухой, черный Харазия хрипло крикнул: 

— Орудия, к бою! 

Пушки развернулись на открытом месте. Танки метрах в семистах, медлить нельзя... 

И вот уже горят пятнистые машины. Но гибнут и наши артиллеристы. 

Из траншей, опоясывающих деревню, с криками выскакивают немецкие солдаты. А навстречу им из рощи, подминая тонкие деревца, идут широкой цепью гвардейские танки Хасина. 

Медленно, теряя людей и технику, дивизия Рогачевского продвигается вперед. До того часа, пока на ее пути не встает деревня Терновая. 

Наша артиллерия во время артподготовки не достала до Терновой. Здесь укрылось не менее двух полков вражеской пехоты, танки, тяжелые орудия. 

Перевалило за полдень, а Терновая все еще у противника 

По телефону связываюсь с Рябышевым. Прошу повернуть на Терновую дивизию Кулешова. К вечеру две дивизии блокируют эту деревню. 

В жестяные рупоры надрываются наши переводчики, предлагая гарнизону противника сдаваться. В ответ шквал пулеметного и артиллерийского огня. 

В темноте гитлеровцы попытались вырваться из Терновой. Ударили по тому месту, где стоял артполк майора Шкидченко. Пехота прикрытия была смята, но через огневые позиции артполка прорваться не удалось. [302] 

В батарее лейтенанта Александрова оставались невредимыми лишь политрук Окунев да несколько бойцов. Раненый в бедро Александров, приподнимаясь на локтях, кричал Окуневу 

— Бей их, Ваня! Умри, не бей!.. 

И Ваня бил до тех пор, пока противник не откатился в Терновую... 

Ночью мы докладывали Тимошенко и Хрущеву об итогах первого дня наступления, о потерях, о действиях танков, артиллерии, эрэсов. 

Бой у Терновой не стихал. Немцы сбросили в деревню подкрепление — парашютный десант. На деблокирование гарнизона прибыл танковый полк. 

Вырваться из кольца немцам не удалось, но и сдаваться они не собирались. Две наши дивизии были прикованы к Терновой. 

У Родимцева дела шли лучше. Но и он продвигался медленно, терял людей, технику. 

Стало ясно, что у немцев в глубине обороны больше сил, чем получалось по нашим подсчетам, что упорство их, несмотря на зимние неудачи, не ослабло. 

Наши бойцы дрались лучше, чем в январе и феврале, увереннее, злее. Однако буквально каждый метр отвоеванной земли оплачивался кровью, большой кровью. 

Следующий день я провел в дивизии Родимцева. Машина с Кучиным осталась в лесу, а сам я ползком, отдыхая в воронках и припадая за каждым бугорком, пробрался на высоту 208,9. Оттуда хорошо были видны редкие цепи залегших пехотинцев, дымки, вылетавшие из стволов пушек, темная черта немецких траншей. 

Я не первый раз наблюдал генерала Родимцева, но всегда поражался его скромности, граничившей с застенчивостью. Он держался так, чтобы меньше всего обращать на себя внимание. Но эта скромность не мешала ему твердо и решительно управлять частями. 

Мы не успели переброситься с Родимцевым и парой слов, как прилетели вражеские бомбардировщики. Загремели близкие разрывы бомб. Пришлось укрываться в щелях. 

Первое, что мы увидели, подняв головы после бомбежки, — горящий "юнкере". Кометой несся он на нашу высотку. Мы снова опустились на дно щели. "Ю-88" взорвался метрах в шестистах, разбросав далеко вокруг рваные куски металла. Через полчаса поблизости упал еще один немецкий бомбардировщик. 

Родимцев приказал узнать, кто уничтожил самолеты. Доложили: первый сбил из ручного пулемета сержант Прокудаев, второй — танкист из зенитного пулемета на КВ; фамилию танкиста так и не установили — танки ушли в атаку. [303] 

К вечеру над полем встало облако пыли. Сквозь разрывы донеслось лязганье металла, тяжелый рев танковых моторов Облако двигалось на левофланговый полк дивизии Родимцева. 

Командир этого полка, отбившего за день семь контратак, был тяжело ранен. Боем руководил военком Радченко. 

— Подпускайте как можно ближе, выигрывайте время.- говорил в трубку Родимцев.- На подходе наши "коробки". 

Огнем с коротких дистанций полк остановил немецкие машины. Их была добрая сотня. Тем временем выдвинулась танковая бригада Малышева. 

Две встречные стальные волны слились в один вал металла, огня, дыма. Немецкие самолеты кружились над танками, не решаясь освободиться от бомб. Молчала и наша артиллерия... 

К утру мы узнали, что Родимцева контратаковала лишь. вчера подброшенная немецким командованием 3-я танковая дивизия. А еще через день мы познакомились с 23-й танковой дивизией, прибывшей в спешном порядке из Парижа. 

Мы уже видели город, трубы фабричных окраин. Полки с отчаянной настойчивостью продвигались вперед. 

Когда вводилась в бой дивизия полковника Истомина, во фланг ей ударили немецкие танки. Артиллерийский полк был раздавлен, прежде чем успел принять боевой порядок. Из района Дергачей (мы заходили севернее Харькова ввели в действие последний резерв — гвардейский кавалерийский корпус генерала Крюченкина. Сверкая клинками, промчалась вперед кавалерийская лава. А в небе стало темно от немецких самолетов. 

И все же наши дивизии вышли на северные окраины Харькова. Навстречу из подвалов, полуразрушенных домов потянулись харьковчане. Мы узнали о сотнях замученных, 

растерзанных, доведенных до смерти. Узнали, — правда, в те дни еще далеко не полностью — трагедию харьковского подполья. Гестаповцы схватили Ивана Ивановича Бакулина и его помощников. Погибли вожаки комсомольского подполья Зубарев и другие. Предатели выдавали явки, конспиративные квартиры, тайные склады оружия... 

Всем сердцем рвались мы в город на помощь его исстрадавшимся жителям. Но темпы продвижения замедлялись. Чаще и упорнее контратаковали нас свежие, отдохнувшие в тылу немецкие полки. В голосе пленных опять звучала наглость. Лейтенант Рудольф Тиц, развязавший язык лишь после того как боец-разведчик поднес к его носу автомат, сказал, что их дивизия прибыла из Франции, чтобы "уничтожить шальные коммунистические полки". 

— И мы их уничтожим! — срывающимся голосом истерично выкрикнул Тиц. [304] 

Нам с Дмитрием Ивановичем в те дни не была достаточно хорошо известна обстановка к югу от Харькова. Между тем в районе Барвенково и Лозовой гитлеровцы ударом под основание обрубили глубоко вдававшийся в их оборону выступ. Наш левый сосед вынужден был бросить часть своих сил не на Харьков, а на деблокирование окруженной группировки советских войск. 

Немцы же, не останавливаясь ни перед чем, старались оттеснить нас от Харькова. Они понимали, что если сдадут город, то вряд ли смогут удержать кольцо, охватившее советскую группировку у Барвенково. 

На Рогачевского обрушились две пехотные дивизии и одна танковая. Полки Рогачевского откатились за Северный Донец. Правый фланг у нас обнажился. 

Южнее Харькова немцы, пробив фронт танковым тараном, стали выходить к Великому Бурлуку. Мы оказались в подкове, южный конец которой того и гляди сомкнется с северным. 

Дмитрия Ивановича и меня вызывает маршал Тимошенко. Застаем его в хате под Валуйками. Завернувшись в бурку, он спит на деревянном диванчике. Едва чихнем, просыпается. 

— А, дружки, приехали, — и без всякого перехода, словно и не спал только что,- слушайте обстановку. 

Мы садимся на бурку, которая так и осталась на деревянном диванчике. Мясистый палец командующего прочерчивает эллипс к югу от Харькова. 

— Худо здесь, у Барвенково, — окружил нас немец. Вся авиация там работает... Так-то... Ладно, идемте перекусим. Тогда договорим... 

После завтрака я направляюсь к Никите Сергеевичу Хрущеву. Он сидит один в маленькой горенке. Кровать, стол, пара табуреток. Осунувшийся, мрачный. От него узнаю подробности о неудачах в районе Барвенково. 

Где-то неподалеку, возможно, на Валуйки, немцы сбрасывают бомбы. Звенят стекла в крестообразной узкой раме. 

— Людей подбросим, — обещает Хрущев после того, как я доложил о потерях.- А оружия нет. Все шлем на левый фланг... Приказ на отход получили? 

Я утвердительно кивнул головой. 

— Да, надо отходить за Донец, — продолжает Хрущев. — Не вышло бы, как у Барвенково... Людей сбережем, будет чем вернуть территорию. У него, — Хрущев кивнул на дребезжавшие окна,- здесь очень много сил... очень... 

Мы вернулись на позиции, с которых начали наступление. Вернулись в старые окопы и землянки. 

Весь июнь прошел в изнурительных боях. Артиллерийские налеты сменялись танковыми атаками, танковые атаки — бомбовыми ударами с воздуха. [305] 

Когда я сейчас думаю о весеннем наступлении на Харьков, мне не кажется, что мы так уж безупречно к нему подготовились. На наших картах были нанесены немецкие дивизии и полки, оборонявшиеся по Северному Донцу. Передний край разведали неплохо. Но чем дальше в тыл к гитлеровцам, тем более расплывчатыми, туманными становились сведения о противнике. 

Но только ли в этом беда? Не было ли ошибкой само наступление на Харьков в мае 1942 года? 

Немцы — это мы знали наверняка — готовились рвануться на восток. Мы опередили их на два дня и натолкнулись на кулак, занесенный для удара. Кулак опустился... 

Через год с небольшим на Курской дуге наши войска терпеливо выжидали, пока гитлеровцы перейдут в наступление, стойкой обороной вымотали их и лишь потом неудержимым валом обрушились на врага. 

Под Харьковом у нас хватало сил для глубоко эшелонированной обороны. Но для наступления на восемь десятков германских дивизий, поддержанных двумя воздушными флотами, их, увы, было недостаточно. 

Надежды, которые внушала весна 1942 года, не сбылись... [306] 

6 

На этот раз немцы изменили своему правилу. 28 июня они пошли в атаку задолго до завтрака. 

Чуть раннее солнце поднялось над степью, разбуженные артподготовкой бойцы увидели впереди немецкие танки. 

Удар наносился в стык между армиями Гордова и нашей, по многострадальной дивизии Рогачевского. И дивизия, державшая оборону у Волочанска, на третий день боев оказалась под Волоконовкой. 

Армия снова в подкове, северный конец которой у Волоконовки, южный — у Великого Бурлука. В центре полукружья и [307] у Великого Бурлука спокойно. Расчет ясный: "Пусть русские сидят внутри подковы, а мы нажмем с севера, и из подковы получится кольцо". 

Чтобы сорвать самоуверенный замысел гитлеровских штабистов, командующий фронтом бросает к Волоконовке танковый корпус теперь уже генерала Хасина. Танки должны ударить по немецкой клешне и выйти к Северному Донцу. Силы для такого удара недостаточны — у Хасина максимум 80 танков, из которых добрая половина старые Т-60 — "трактор с пушкой". Но приказ надо выполнять. Если корпус и не выйдет к Северному Донцу, то, во всяком случае, ослабит угрозу окружения. 

Корпус, поступивший в распоряжение Рябышева, должен перейти в наступление вместе со стрелковыми дивизиями правого фланга. 

Дмитрий Иванович болен. Вторые сутки не падает температура. Стол с телефоном подвинут к постели. 

— Позвони Хасину. Что он там? Я беру трубку, вызываю комкора. Пользуемся нехитрым кодом. 

— Письмо от папы получил, — докладывает Хасин, — в десять начну игру. В десять сообщает: 

— Играть невозможно, сильный дождь. 

Рябышев берет у меня трубку, говорит в открытую: 

— Вступайте немедленно в соприкосновение с противником, вот и не будут бомбить... 

Хасин божится, что через два часа начнет. 

— Что-то петляет твой Хасин, — говорит Рябышев, опускаясь на подушку. 

"Мой" — потому что я знаю Хасина с 1937 года, когда он был заместителем командира бригады. Знаю не очень хорошо и мнения не лучшего: честолюбив, завистлив. Не по душе мне была и любовь Хасина к крутым мерам наведения порядка. Даже щеголял придуманным афоризмом: "Путь к крепкой дисциплине лежит через гауптвахту". 

Однако, пока Хасин воевал неплохо, это не всплывало в памяти, но сейчас, когда в 12 часов в штабе корпуса сказали, что комкор уехал в бригады (отъезд в части — испытанный способ избежать неприятных объяснений), сразу все вспомнилось. 

На пути в корпус мне не повезло. Очередь "мессера" прошила мотор. Миша Кучин остался у "транспорта", я добирался в корпус на попутных. 

Приехал в одну бригаду. "Комкор полчаса назад уехал к соседям. Наступать? Нет, приказа не было". 

Только в два часа нашел Хасина. [308] 

— К чему волноваться? Сейчас начнем. Лишний раз проверить готовность никогда не вредно... 

Поздно ночью Хасин появился в хате, где лежал Дмитрий Иванович, и торжественно вытянулся перед постелью командующего. 

— Уничтожено двести пятьдесят танков противника. Потерял одну бригаду... 

— Не двести сорок девять и не двести пятьдесят один, а ровно двести пятьдесят? Сам считал? — недоверчиво переспросил Рябышев. 

Конечно, цифру Хасин взял с потолка. Одна из бригад действительно действовала успешно, продвинулась поначалу вперед. Но потом вынуждена была отступить, потеряв больше половины танков... 

Немецкие самолеты, как хищные птицы, не выпускают из когтей добычу. Две трети суток составляет светлое время. И за все это время ни минуты без обстрела с воздуха, без бомбежки. 

Нам не удается выровнять и стабилизировать фронт. Слишком яростен вражеский нажим, слишком ослаблены наши войска. 

На заседании Военного совета армии командир одной из дивизий Василенко срывается на крик: 

— Не верят нам солдаты, не верят... Из наступления на Харьков пшик получился, Северный Донец не удержали, теперь драпаем... Я и сам в приказы не верю... 

Не спеша встает генерал Кулешов, самый старый член партии из наших комдивов. Мерит Василенко долгим, пристальным взглядом. 

— Хуже, чем сейчас, не было... Измучился солдат, изверился. Но если мы в истерику впадем, — Кулешов опускает на стол тяжелый волосатый кулак, — тогда всему конец... Моя дивизия Ольховатку держит. Может, всем нам в той Ольховатке суждено погибнуть, но здесь клянусь: без приказа не уйду из Ольховатки... 

Наутро приехал Тимошенко. Вылез из машины, отряхнул с комбинезона пыль, на ходу сказал мне: 

— Садись в машину, едем на передний край. 

— Товарищ маршал, обстановка тяжелая, нельзя вам ехать на передовую. 

Командующий снисходительно улыбнулся: 

— Сам как-нибудь решу, где мне можно, где нельзя... На левом фланге, куда мы   подъехали, недавно прибывшая танковая бригада моего старого знакомца Саши Цинченко отбивает атаки 16-й танковой дивизии. 

Отрывистые выстрелы танковых пушек мы услышали прежде, чем открылось поле боя. [309] 

Домоподобные КВ выходили вперед, 76-миллиметровой пушкой нащупывали цель и вздрагивали, окутываясь дымом. 

Тимошенко стал под деревом и, не отрывая от глаз бинокль, следил за боем. 

На поле взмывали и медленно опадали черные султаны.. Осколки и пули сбивали ветки. 

Вдруг стрельба донеслась откуда-то справа. Цинченко насторожился. 

— Что у тебя там? — спросил я. 

— РТО. 

Стрельба справа умолкла так же неожиданно, как и началась. Из командирского танка вылез радист. 

— Товарищ полковник, по рации разговаривал с РТО. Туда немец пожаловал на трех машинах. А у них там на ремонте стоял КВ и все три подбил... 

Пустело и расстилавшееся перед нами поле боя. Немецкие танки быстро уходили за высоту. 

Тимошенко похлопал Цинченко по плечу: 

— Добре воюешь, полковник. Кабы все так... Поздравляю с орденом Красного Знамени. 

К вечеру, объехав фронт армии, мы сидели в чистой, не тронутой войной мазанке и ели вареники с вишнями. 

Старуха-хозяйка подсела рядом, долго смотрела на Тимошенко: 

— Видала тебя на портрете. Там ты помоложе и бритый... Вона у тебя танки есть, всякие машины... самолеты летают... У меня сын в ту войну старшим унтер-офицером был. Как сел на Карпаты, так и не пустил немца. А ты со своими танками-самолетами вон куда докатил, да где-то теперь остановишься? 

— Назад вернемся,- мрачно ответил Тимошенко. 

— Чего ж взад-вперед ходить... Тимошенко встал, поклонился хозяйке: 

— Спасибо, мамо, за вареники и за разговор спасибо... 

Армия таяла. Росло число раненых в госпиталях и медсанбатах. Не хватало транспорта для эвакуации. На крестьянских подводах, тесно прижавшись друг к другу, лежали бойцы с серыми от дорожной пыли повязками. Каждый ухаб отдавался стоном. 

Немцы снова усилили нажим на фланги — их не оставляла навязчивая идея окружить армию. У нас начался голод на оружие, боеприпасы. Из частей, находившихся на сравнительно спокойных участках, перебрасывали пушки, снаряды и патроны на фланги. [310] 

Вконец потрепанные дивизии, в которых сохранились только штабы полков и тыловые подразделения, вышли в резерв фронта. Иных резервов у армии не было. 

Дмитрий Иванович ухватился за предложение Радецкого превратить в подвижной резерв курсы политруков и курсы лейтенантов. Курсантов посадили на машины, прицепили к машинам пушки, дали роту танков. Но мыслимо ли заткнуть курсами появляющиеся то здесь, то там бреши? 

Я приехал в дивизию Рогачевского. На рубеже, где должны были находиться полки, никого. Впереди, поднимая пыль, по проселочной дороге шли грузовики. Зрелище довольно обычное. Странно лишь, почему немцы не бомбят колонну. Они не дают спуску даже одной машине. Офицер связи рассеял мое недоумение. 

— Так это же немцы, товарищ бригадный комиссар. 

Среди ясного дня, не маскируясь, гитлеровские автоколонны шли по рубежу, который, если верить схемам, занимали наши части. 

В одном из полков (впрочем, можно ли называть полком несколько десятков бойцов, прилегших отдохнуть в тени яблонь?) я встретил Радецкого. Бригадного комиссара трудно было отличить от солдата. Такое же коричневое, покрытое серой щетиной лицо, такая же белая от солнца и пота гимнастерка. 

До вечера пробыли мы с Николаем Антоновичем в этом полку, занявшем оборону возле яблонь. А когда стали собираться в штаб армии, Радецкий сказал: 

— Придется мне к вам в машину. Мою немец бомбой к дороге припечатал. 

Ехали в темноте. Лишь изредка Миша включал фары. Уже неподалеку от штаба в тонком луче увидели "голосующего" человека. Кучин затормозил. 

В "голосовавшем" узнали второго члена Военного совета армии Григория Елисеевича Гришко. 

— Какими судьбами? 

— Невеселыми. Адъютант и шофер убиты. Машина сгорела... 

Входим в хату. У печки — руки за спину — Хрущев. 

— Почему никого нет в штабе? Почему гурьбой ездите? Я отвечаю. 

— Ну, ладно. Коль так, садитесь... Дела серьезные. Приказ получили?... Решено отказаться от тактики оборонительных боев. Будем отходить от рубежа к рубежу. Разъясните это войскам. Примите меры, чтобы ни один наш танк, ни одно орудие не были б оставлены врагу... 

На следующий день нежданно-негаданно телеграмма: то, что осталось от армии, передать командующему подвижной [311] группой генералу Крюченкину. Рябышеву и мне отбыть в распоряжение Ставки. 

Путь в Ставку лежит через штаб фронта. А штаб подчинен тому же безостановочному движению за Дон, что и вся масса войск. 

Дороги вышли из своих границ. Поток повозок, машин, беженцев хлынул через канавы, обочины, широко растекся по полям. И кажется, сами поля, подобно песку, подхваченному ветром, катятся на восток. 

Вспоминаются дороги отступления прошлого лета. Нет, эти страшнее, эти хуже. Тогда было меньше войск, техники. Тогда знали: захваченная врасплох страна там, в тылу, только еще собирает силы. А сейчас — вот он, прошлогодний тыл, вот силы, накопленные за год... 

И еще. В первые дни войны я чувствовал: как ни плохо, но наш корпус, не веря в поражение, развертывается для удара. Сегодня отступают все — танки и пехота, госпитали и склады, артиллерия и эрэсы, штабы и колхозные стада. И в этом безбрежном, окутанном пылью потоке две наши машины — песчинки, подчиненные общему движению. "Воздух!" — и мы с Дмитрием Ивановичем плюхаемся в истоптанную траву. Пробка — и мы ждем, пока где-то впереди наведут мост. 

Машины движутся шагом. Дмитрий Иванович, ссутулившись, бредет среди солдат. В минуты затора сидит вместе со всеми, затягиваясь махоркой. 

— Как, товарищ генерал, до Волги тикать будем или до Урала? — спрашивает молоденький веснушчатый солдат, который со своим пожилым напарником тащит длинное противотанковое ружье. 

— Это от тебя так же, как и от меня зависит, — отвечает Рябышев. : 

— Как прикажут, так ружье и поставлю. Приказать только некому. Взводного лейтенанта убили, ротного лейтенанта убили, — загибает пальцы молодой боец, — капитана батальонного в живот ранило, военкому ногу оторвало... Кто ж мне приказ отдавать будет?.. 

— Дурак ты, Валька,- перебивает пожилой,- все конопатые дураки... Разве такую волну простым словом остановишь... Тут надо слово железное. Чтобы сквозь сердце прошло. 

— А главное, — подхватывает молчавший до сих пор сержант, — второй фронт нужен. Вот так нужен! — Сержант проводит ребром ладони по горлу.- Что же они... Обещались, слово давали... 

— Положение аховское,- подытожил переобувающийся солдат,- сверху немцы жмут, снизу союзники поджимают. [312] 

Сколько горьких, злых, справедливых слов было сказано в те дни о неоткрывшемся втором фронте! 

— Не хотят, без них обойдемся, — говорит Рябышев. — Давит беда, к земле гнет. Но одного в лепешку расплющит, а другого, как пружину, кольцо к кольцу прижмет, берегись, коль такая пружина выпрямится... 

По пути мы узнали, что штаб фронта уже в Сталинграде. Навстречу стали попадаться части, не похожие на те, с которыми мы двигались. 

— Какой армии? — окликнул Дмитрий Иванович лейтенанта в зеленой гимнастерке, выбивавшейся из-под брезентового ремня. 

Лейтенант поправил пилотку, щелкнул каблуками новеньких кирзовых сапог: 

— Шестьдесят второй, товарищ генерал-лейтенант. Занимаем оборону на заранее подготовленных позициях. 

— Ну, спасибо тебе, лейтенант,- Рябышев пожал руку офицеру. 

Тот смутился, не понимая, за что благодарит его седой, с ног до головы покрытый пылью генерал. 

В Сталинграде мы смыли пыль, въевшуюся в поры. 

Получили предписание — немедленно выехать в Москву. Вечером сходили в театр, а утром белый двухэтажный красавец-пароход с протяжным гудком отвалил от сталинградского дебаркадера. 

Еще не скрылся из виду город, как два "мессершмитта", едва не задевая за мачту, пронеслись над пароходом. Развернулись, зашли вторично. Единственная защита — ручной пулемет, прихваченный предусмотрительным Балыковым. Михал Михалыч приладил пулемет на палубе. Миша Кучин, Рябышев и я бьем из автоматов. 

До вечера пароход прячется у берега. Мы уступили свои каюты-люкс детишкам и раненым. Сами ночуем в автомашинах на нижней палубе. 

В Камышине прощаемся с белоснежным, изрешеченным пулями пароходом. Проселочными и шоссейными дорогами, через малолюдные деревни, притихшие города, едем в Москву. 

На улицах Москвы маршируют допризывники. Девушки, придерживая за веревки, несут пухлый аэростат. На бульваре возле зенитной пушки лейтенант тренирует расчет. У дверей магазинов толпятся очереди. 

В высоком доме с тянущимися вдоль всего фасада окнами нас принимает начальник Генштаба генерал-полковник Василевский. Выслушивает доклад Дмитрия Ивановича, встает: 

— Сейчас ничего не скажу. Спешу к товарищу Сталину. Зайдите после обеда. Не завтракали? Ступайте в нашу столовую... [313] 

В длинных коридорах так мирно и тихо, что перестаешь верить в бурлящие отступающим войском придонские степи. В столовой официантки с белыми наколками, веселые, уверенные командиры. Дмитрий Иванович встретил знакомого, кто-то зовет меня. За соседним столиком подполковник, смеясь, рассказывает, как чуть было — вот умора! — не угодил на машине к немцам. 

С удивлением озираюсь по сторонам... Что это — удаленность от фронта? Или им известно такое, чего мы еще не знаем? 

— Возможно, вас примет Верховный, — говорит после обеда Василевский. — Садитесь за доклад. Пишите подробно и честно. 

На полу в номере гостиницы "Москва" разложены карты. С утра до вечера мы ползаем по ним, делаем подсчеты, выписки. 

Через три дня старательно переписанный от руки доклад лежит на столе у Василевского. 

— Отлично. Все прочту самым внимательным образом, — обещает он. — Верховный принять не сумеет, занят. Вам, товарищ Рябышев, завтра со мной вылетать в Сталинград. А вы, товарищ Попель,- в распоряжение ПУРа. 

Разговор в Главном политическом управлении начинается с вопроса: 

— Что вам важно — чин или работа? 

— Работа. 

— Тогда есть конкретное предложение. По решению Государственного Комитета Обороны создаются три механизированные соединения. Возглавить их должны люди, имеющие боевой опыт. Командиры уже есть, а комиссарские должности вакантны. Выбирайте любую. 

— Нельзя ли к Катукову? 

— Пожалуйста... 

Возвращаюсь в гостиницу. Дмитрий Иванович без кителя, в галифе и тапочках перебирает чемодан. Выслушав мой рассказ, замечает: 

— Выходит, расстаемся, милый мой... Одному приказ — на юг, другому — на север... 

...Позади полуразрушенный Клин, Завидово. На окраине Калинина Миша выключает перегревшийся мотор. 

Низкие бараки из темных досок вросли в землю, вернее — в грязь. Здесь быть штабу и политотделу корпуса. Бригады — в окрестных деревнях. 

В полутемном бараке нащупываю у двери выключатель. 

— Не трудитесь, — доносится чей-то голос, — света нет и не предвидится. [314] 

Нет не только света. Нет даже столов и стульев. Командиры сидят на обрубках бревен. Работают за ящиками из-под макарон. 

Когда на следующий день выхожу из барака, у двери круто, разбрызгивая грязь, тормозит "виллис". Из него выскакивает человек в солдатской шинели, на зеленых петлицах генеральские звездочки. 

Генерал размашисто подходит ко мне. 

— Попель? 

— Так точно. 

— Катуков. Будем знакомы. 

В одном конце барака — "кабинет" Катукова, в другом — мой. Балыков накрыл ящик куском кумача, раздобыл чернильницу, в жестяную банку с пестрой этикеткой из-под консервированной колбасы поставил букетиком остро отточенные карандаши. 

Опять формирование... По ассоциации вспоминается кабинет полкового комиссара Немцева, домик политотдела в Черкассах... 

— Товарищ бригадный комиссар, старший политрук Поляков прибыл в ваше распоряжение. 

— Садитесь, товарищ Поляков, рассказывайте, откуда прибыли, где служили... 

— Из госпиталя, после второго ранения... 

Люди, прошедшие огонь и воду фронтов, составляют хребет нового корпуса. Это многое повидавшие и пережившие, но несломленные люди. Глядя на них, я вспоминаю пружину, о которой говорил Дмитрий Иванович на берегу бурлившего от немецких бомб Дона... 

Ежедневно звонят из Москвы. Спрашивают о технике и о котелках, о полушубках и лимитах на газеты. Но смысл всех разговоров один — быстрее, быстрее, фронт ждет. 

В подразделениях больше всего разговоров о Сталинграде. Прибывшие оттуда танкисты десятки раз терпеливо повторяют свои рассказы. Сталинград становится мерой стойкости, героизма, величайшим стимулом и образцом для армии. 

С платформ на товарной станции Калинина сползают танки. Бойцы придирчиво осматривают машины, пробуют пальцем заводскую смазку. 

С непостижимой щедростью в эту тяжкую осень страна снаряжала механизированные войска. Новенькие танки, пахнущие краской орудия и автомашины, покрытые пушечным салом автоматы и карабины, еще не знавшие огня кухни. И когда все это добро было принято, распределено, освоено, приходит команда — грузиться! 

Нам еще не сообщили участок, конечный пункт движения. Еще сентябрьский Сталинград сдерживает натиск фашистских [315] войск, но ни один человек в корпусе не сомневается: Мы будем наступать. 

Эшелоны мчатся мимо непаханных полей и голых лесов. Женщины в темных платках подолгу смотрят вслед грохочущим вереницам теплушек. 

Мы едем наступать…. 



Содержание