Париж стоит обеда!

Пожалуй, самые счастливые годы в моей жизни - 1966 - 1968. Начну с того, что 1 июля 1966 года, в день своего пятидесятилетия, я был (с пятой попытки) выбран в Академию наук. После безвыездного сидения (18 лет!) меня наконец-то стали пускать за границу на предмет общения с себе подобными. За один только 1967 год я побывал: зимой в Америке, в мае в Париже (боже мой, это была моя первая поездка в город, лучше которого нет на свете!), а в августе в Праге - на международном астрономическом конгрессе, где было столько незабываемых встреч! Казалось, после длительного анабиоза жизнь стала расстилаться передо мной ковровой дорожкой. И вдруг, уже на самом излете этого удачнейшего года, я оказался в больнице Академии наук. Но счастливая полоса тянулась за мной, как шлейф, - мне и в больнице с моим первым инфарктом было хорошо и - я не боюсь этого сказать - весело! Меня - слабого и беспомощного - любили хорошие люди, и я это остро чувствовал. Ко мне приходило много друзей, может быть, даже слишком много! Особенно когда я пошел на поправку. Неожиданно среди моих знакомых оказалось немало инфарктников и все они наперебой давали советы и рекомендации касательно моего постинфарктного существования. Увы, советы эти отличались однообразием и всегда начинались приставкой не. Слушая это обилие запретов я приходил в отчаяние и понимал, что жизнь кончилась. К счастью, я ошибался.

Как-то раз пришел знакомый математик Сергей Фомин. Он был на год моложе меня и уже к тому времени перенес два инфаркта. Выглядевший весьма бодро, "обмениваясь опытом", он стал зудеть то же, что и прочие советчики. Видя, как я сразу же поскучнел, умница Сережа резко оборвал свое занудство и сказал: "А в общем, жить можно. К слову, я расскажу тебе о карьере одного деятеля, которого наблюдал с близкого расстояния, когда работал в системе КГБ. Так вот, этот тип в рекордные сроки сделал там неслыханную карьеру - от майора до генерал-майора. Будучи весьма ограниченным чиновником, он на всякого рода собраниях и совещаниях произносил только одну из двух фраз: а) "Не надо усложнять!" и б) "Не будем упрощать!" На этой основе он приобрел прочную репутацию надежного, весьма положительного человека и глубокого мудреца и рос как на дрожжах. "Так вот, - закончил Сергей, - я могу тебе, в твоем нынешнем положении, сказать то же самое: с одной стороны, не надо усложнять, с другой - не будем упрощать!" Это мудрое правило глубоко запало мне в душу, и до сих пор я стараюсь неукоснительно ему следовать.

В конце марта я выписался из больницы, а в начале лета мне позвонили из Советского комитета ЮНЕСКО: "В августе во дворце ЮНЕСКО в Париже состоится конференция "круглого стола", посвященная проблеме: "Разнообразие культур при наличии общности технологического прогресса". Устроитель конференции профессор Поликаров просит вас прорецензировать несколько докладов". "Присылайте доклады, разберусь", - сказал я. Действительно, через несколько дней я получил довольно толстый пакет с перенасыщенными мутной водой машинописными рукописями преимущественно на непонятном мне французском языке. И вот тут мне в голову пришла счастливая мысль. "А почему бы мне самому туда не поехать? Давненько я не бывал в Париже, уже целый год..." Я набрал номер телефона Советского комитета ЮНЕСКО и небрежно сказал звонившему мне чиновнику: "Я получил материалы конференции. Увы, в них совершенно не представлена космическая тема!" - "Это нехорошо, ой как нехорошо! Как же быть?" - "Пожалуй, я мог бы поехать и зачитать доклад!" - "0'кей! Я вас быстренько оформлю". До начала конференции оставалось менее двух месяцев, и я выразил сомнение, удастся ли в такие сжатые сроки оформить мое выездное дело. "Это вам не Академия наук! Кстати, вы бывали в капстранах? - осведомился деятель ЮНЕСКО. - Ну тогда все в порядке, можете не сомневаться!" И я действительно совершенно нахально не сомневался, абсолютно веря в свою счастливую звезду.

Между тем московское лето протекало обычным порядком. Я, конечно, не утруждал себя чтением присланных неведомым мне Поликаровым материалов. Что касается моего доклада, то я решил просто использовать рукопись находившейся тогда в печати в "Вопросах философии" статьи, не удосужившись даже перевести ее. Смущало, правда, полное незнание французского языка и слишком уж скромные познания в английском. "Не беда, как-нибудь выкручусь", - думал я, усматривая перст судьбы в том, что устроитель конференции, доктор философии с болгарской фамилией, судя по теме - питомец Московского университета.

Как-то раз, отдыхая на даче у моего брата, я боковым зрением увидел зашедшую на участок соседскую дочку. "Это Лена, - подумал я, - она, кажется, преподает где-то французский язык". И тут же спросил ее: "Леночка, как будет по-французски "не надо усложнять"?" - "Иль не фо па комплике", - удивленно ответила она. "А "не будем упрощать"? - "Иль не фо па симплифье", но зачем это вам?" - Надо", - не вдаваясь в подробности, ответил я, записывая русскими буквами французский перевод фраз, обеспечивших карьеру неизвестному мне кагэбэшнику. Эти же фразы должны были выручить и меня, решил я и, как показали дальнейшие события, не ошибся.

Между тем близился день отъезда. Все шло совершенно тривиально, совсем как в нашей милой Академии наук. Конечно, разрешения не было. Я как идиот сидел "с вымытой шеей" три дня у своего домашнего телефона. Деятель ЮНЕСКО весьма удивлялся молчанию Директивных Органов и говорил, что такого на его памяти не было. Я только потом понял, что Директивным Органам было не до моей персоны: это было начало августа 1968 года - канун чехословацких событий. Потеряв надежду, под вечер третьего дня своего глупейшего ожидания я, в который уже раз, позвонил своему чиновнику. "Ничего нет, увы. Извините нас. Я должен через полчаса уезжать, а завтра ждать уже бессмысленно". Вот тебе и Париж, идиотина! Много захотел... И вдруг через 10 минут - звонок, и мой чиновник спокойно говорит: "Только что пришло разрешение. Вам надо немедленно хватать такси и ехать в кассу "Метрополя" за билетом. Самолет в Париж завтра в 8 утра. Касса закрывается через 40 минут. Успеете - ваше счастье. Заграничный паспорт получите у постового милиционера в комитете ЮНЕСКО - здесь уже никого не будет, рабочий день кончился". Я успел крикнуть в телефонную трубку: "А как же деньги? Деньги-франки? - Увы, я не мог выписать вам аттестат. Получите валюту в ЮНЕСКО. Я позвоню туда по телефону вечером".

Я стремительно выбежал из квартиры. О, счастье - прямо у дома стояло свободное такси. Не без труда я нашел билетную кассу в холле гостиницы "Метрополь". Касса представляла собой рундучок, где обычно торгуют небогатой продукцией Союзпечати. Кассирша его уже запирала. Было довольно дико сказать ей: "Мне бы билет в Париж". Она не удивилась, хотя для порядка поворчала. И вот билет в кармане. Чудный московский летний вечер. Центр города, где я почти не бываю, показался мне особенно красивым. Не торопясь, пешочком, наслаждаясь жизнью, я прошел до проспекта Калинина, где напротив Военторга в маленьком особнячке находится Советский комитет ЮНЕСКО - одно из многочисленных столичных учреждений класса "не бей лежачего". Странно было мне спрашивать у постового милиционера иностранный паспорт. Без тени удивления он выдал мне вожделенный документ, взамен которого я стал ему тыкать свой советский паспорт. Он не взял его - "не имею указаний". И вышел я из подъезда симпатичного домика с двумя паспортами. А на следующее утро уже был в аэропорту Ле Бурже. Радость - неизменная спутница всякого нормального советского человека, временно покидающего свою свободную родину, - была омрачена полным отсутствием в карманах даже самой мелкой французской монеты и неясностью ближайшего будущего.

Я до сих пор не понимаю, как в толпе прилетевших пассажиров меня приметил человек, который сразу же подошел ко мне и уверенно сказал: "Товарищ Шкловский будете?" Кстати, я его тоже еще издали выделил в толпе встречающих. Мой благодетель оказался шофером советского представительства ЮНЕСКО, он и доставил меня в "Пале". Встретил меня в советском представительстве, расположенном в двух небольших комнатках двухэтажного флигеля (там каждая держава занимает одинаково убогую площадь), представитель Белорусской ССР при ЮНЕСКО В.С.Колбасин. Бывают же такие синекуры! Я попросил устроить меня в самый дешевый отель и чтобы деньги платить не сразу. Подходящий отель оказался как раз вблизи Пале - ЮНЕСКО. В таких меблирашках мне еще не приходилось обитать. Комнатка метров восемь имела форму трапеции. По крайней мере половину площади занимала довольно монументальная кровать. Ни о каких "удобствах", конечно, не могло быть и речи.

Управившись с неотложными делами и оставив свой тощий чемоданчик в номере, я пошел в гигантский дворец ЮНЕСКО. Не просто было новичку найти в его лабиринтах помещение, где уже четвертый день заседала интересующая меня конференция "круглого стола". Это удалось сделать при посредстве секретарши болгарского представительства, в которую я буквально вцепился мертвой хваткой. Я не рискнул сразу же войти в зал и попросил ее вызвать доктора Поликарова. Тот оказался обходительным, круглым человечком, превосходно говорившим по-русски: мой расчет оказался правильным - он, конечно, окончил философский факультет МГУ! Поликаров очень мне обрадовался и ввел в зал заседаний. И тут я получил тяжелый удар! Я ожидал попасть на более или менее обычную конференцию с парой сотен разноцветных участников, среди которых рассчитывал раствориться. Велик же был мой ужас, когда в небольшом зале за действительно круглым, правда, довольно большим, столом я увидел... всего лишь восемь человек! Каждый был на виду у каждого. Кресло с напечатанной на спинке моей фамилией пустовало уже четвертый день, дожидаясь своего хозяина. Я сел, лихорадочно соображая, как бы выпутаться из идиотского положения с минимальными потерями. Сидя на председательском месте, речь держал огромный негр. На спинке кресла было написано: "Нигерия". "Биафра?" - демонстрируя эрудицию, спросил я у соседа-американца. "Что вы, какая Биафра - Лагос". И вдруг нигериец стал часто-часто упоминать мою фамилию, явно приглашая меня с ходу произнести речь. Конечно, ни о какой речи не могло быть и речи! Но что делать? Мой рыскающий взор остановился на маленьком японце, которого, как я понял, профессионалы-трепачи, собравшиеся за этим круглым столом, совершенно затерли. И тут же пришла спасительная идея: "В этом году исполнилось ровно сто лет со времени революции Мейдзи, - сказал я. - Было бы очень интересно в этой связи, чтобы наш японский коллега осветил вопрос о взаимоотношении традиционной японской культуры и того бурного технологического развития, которое за это время претерпела его родина". Японец, д-р Лео Эйсаку, радостно что-то зачирикал - видно было, что надолго, дорвался, голубчик! Я же получил тайм-аут. Решив углубить наметившийся контакт с соседом-американцем, я сказал ему, что сидящий напротив нас представитель ФРГ выглядит, на мой взгляд, странновато. "Еще бы, - прошептал американец. - Он еврей. Кстати, я тоже". Дальнейший анализ этой проблемы привел нас к выводу, что и бельгийский представитель - наш соплеменник. Стало совсем легко, как в доброе старое довоенное время в Киеве или Лохвице. В такой легкой беседе у нас прошел час, а затем наступило время обеденного перерыва. До чего же хотелось есть! Деваться некуда - я одолжил у Поликарова 25 франков. Он сказал, что деньги касса ЮНЕСКО будет платить завтра. После этого я пошел в буфет. Вот это был буфет! Больше я так в Париже не едал (см. ниже). Перерыв еще продолжался, и, сытый, в благодушнейшем настроении, я спросил у японца: "Доктор Эйсаку-сан, меня крайне удивляет ваше имя Лео, ведь у японцев, насколько мне известно, звука "л" в языке совсем нет. Уж не японский ли вы еврей?" Лишенный чувства юмора в нашем понимании, он ответил мне странно: "Мое имя всегда давало повод для шуток. Когда я, например, был у вас в Ленинграде, меня спрашивали, кем я прихожусь... Исаакиевскому (Эйсакувскому) собору - ха-ха". Этому чудику-японцу я был весьма благодарен, так как он протрепался и все послеобеденное время.

На следующее утро со мной рассчитались, выдав мне от щедрот ЮНЕСКО денежки... точно на полтора дня! Вот он, волчий закон капитализма! Опоздал - соси лапу! У нас бы, конечно, заплатили сполна. Впрочем, и на том спасибо. Оставался еще один день пытки, и было мне очень тяжко. Хорошо помню, как эти профессиональные трепачи, которых я уже успел люто возненавидеть, взахлеб обсуждали важнейший вопрос о необходимости устройства каких-то библиотечных коллекторов в Танзании. И вдруг они хором накинулись на величественно молчавшего представителя величайшей сверхдержавы: мол, что думает означенная сверхдержава по поводу этих самых коллекторов? Положение начинало смахивать на губернаторское (вернее, Остап-Бендеровское), и я вынужден был пойти с козырного туза. Соорудив мрачнейшую мину (а я это делать умею), представитель великой державы процедил: "Иль не фо на синплифье". Боже, что тут началось! Они затараторили на трех языках, перебивая друг друга. Я сидел в мрачно- величественной позе. Заряда хватило до перерыва, во время которого они смотрели на меня с почтительным восхищением. Вот тут я еще раз возблагодарил Сережу Фомина!

Так или иначе, но я выдержал этот тяжелейший для меня день. Все кончилось очень пристойно. Проблемы разнообразия культур при наличии общности технологического прогресса получили мощный стимул для своего дальнейшего обсуждения. А передо мной встала, конечно, не такая грандиозная, но вполне конкретная проблема: как быть дальше? Срок моей командировки был 14 дней, два дня пропало, осталось 12. Двенадцать дней в Париже, да еще одному! Но, когда я подсчитал свои финансы, мой восторг быстро испарился. После того как я заплачу за отель и оставлю на черный день полсотни франков, у меня на прожитие останется... 7 франков на день. Чтобы понять, что это такое, скажу, что самый дешевый обед в "селф-сервисе" стоил тогда 11 франков, а проезд в метро в один конец - один франк. Важнейшим обстоятельством был сезон моего визита: общеизвестно, что в августе все французы уезжают в отпуск. Следовательно, рассчитывать подкормиться путем хождения в гости к французским коллегам не приходилось. И уж совсем нельзя было рассчитывать на помощь соотечественников из нашего посольства: меня бы немедленно отправили в Москву.

Но всякий понимает, что решение я мог принять только одно - остаться голодать в Париже весь мой срок. Ни хрена - с голоду не умру, а больше такой возможности в жизни не будет. И началась моя удивительная жизнь в великом городе. Эти 13 дней я не забуду никогда. Сперва решил было экономить на метро - все-таки 2 франка! Но уже на второй день я понял, что этого делать нельзя, ибо из-за необходимости каждую ночь возвращаться в свой отель, я всегда ходил бы по Парижу практически одним и тем же маршрутом. Значит, оставалось на жизнь 5 франков в день. Я их распределил таким образом: ежедневно на расположенном вблизи крохотном базарчике покупал у нормандских крестьянок кило превосходнейших яблок - это 2,5 франка. Оставшиеся 2,5 франка я тратил на покупку у одной старушки-торговки воткнутой в свежую булочку вкуснейшей горячей сосиски, обмазанной горчицей. Старушкин лоток находился на перекрестке двух знаменитейших парижских бульваров - Сен- Мишель и Сен-Жермен. Этим, собственно говоря, и объясняется, почему я выбрал именно данную старушку. Обычно, какой бы маршрут ни пропетлял в Париже, точно к 18 часам, голодный до судорог, я выходил на мою старушку. Скоро она меня стала узнавать и уже издали кричала: "Мсье Жозеф!" Прелесть, а не старушка! В прошлом году, спустя 13 лет, я снова побывал в Париже. Старушки, конечно, уже не было, но до боли знакомый перекресток совсем не изменился. И когда я подходил со стороны Нотр- Дам к этому столь памятному для меня перекрестку, у меня, как у павловской собаки, началось обильное слюноотделение... Какая же это была фантастическая жизнь! Уже уезжая из Парижа, я вычислил, что выходил по сотням различных авеню и рю великого города свыше 300 километров! За все свои поездки в Ленинград столько не выходил. И могу смело сказать теперь, что после Москвы из всех городов на свете я больше всего ходил по Парижу.

Очень болели ноги. Ведь всего лишь за полгода до этой поездки я перенес инфаркт и заново учился ходить. Все время хотелось посидеть, а это в Париже далеко не просто! Казалось бы, садись за столик в кафе на свежем воздухе - и дыши, вытянув гудящие ноги. Даже в сравнительно удаленных от центра районах города на каждые полсотни метров тротуара приходится по кафе. Днем обычно они пустые. Я выбирал самый далекий столик и начинал невеселую игру, засекая время. Не позже чем через 20 секунд передо мной (откуда?) появлялся молчаливый гарсон с блокнотом и карандашом и ставил на столик стакан холодной воды. Что, мол, мсье будет заказывать? А мсье вспоминал наши убогие московские ресторации и общепитовские заведения, где - о, счастье - можно дожидаться такую родную, грязноватую официанточку не меньше получаса! Глупец! Сколько раз я кипел в этих ожиданиях, и как бы славно сейчас подождать этого смотрящего на тебя так бесстрастно малого хотя бы 10 минут! Мсье считает каждый франк и не может позволить себе даже чашечку кофе. Преодолевая боль в ступнях, он поднимается и плетется дальше. Вот так- то! Ничего не попишешь, жаловаться некому - капитализм, туды его в качель!

Когда становилось от бесконечных хождений совсем невмоготу, я спускался под один из знаменитых парижских мостов, прямо к кромке грязноватой Сены, и ложился, блаженно вытягивая ноги на камни набережной. Обычно рядом располагались клошары - парижские бродяги. Они совершенно безопасны и добродушно-веселы. Клошары под мостами Сены едят - у всех корзинки, набитые снедью и вином. Запахи их трапезы невольно волнуют меня - ведь я гораздо беднее и, конечно, такой роскоши, как вино и всякого рода сандвичи, позволить себе не могу. Мимо проходят деловитые парижане и слоняются туристы - основное население Парижа в августе. Им нет никакого дела до меня - это и хорошо и плохо. Иногда я остро чувствовал свое одиночество и за- брошенность. Но гораздо чаще я просто лежал без всяких мыслей и смотрел на высокое безоблачное небо - все 12 дней стояла прекрасная погода.

Потребность в общении я удовлетворял случайными встречами. Так, однажды я решил посидеть в Люксембургском саду. Этот сад меня привлекал еще и тем, что в нем на зеленых лужайках в кажущемся беспорядке были расставлены небольшие стулья с гнутыми металлическими ножками. Приятнее все-таки сидеть отдельно, а не на общественно- казенной скамейке. По глупости я не сразу понял, что за это удовольствие надо платить (1 франк!) - дань собирала старуха, одна на всю территорию сада, что и ввело меня в заблуждение. Едва я успел, сидя на стульчике, блаженно расслабиться, как неожиданно за своей спиной услышал безупречно правильную, хотя и несколько архаичную, русскую речь. Беседовали три старые женщины, из них две - совсем древние. Не оборачиваясь, я спокойно заметил: "Как приятно встретить в Париже соотечественниц!" Они вежливо согласились со мной, что действительно приятно. Я сделал галантный жест и, не ведая о собирающей дань старухе, попросил их присесть рядом. "Спасибо, мы постоим", - сказали старые парижанки - хорош бы я был, ли бы они сели! "Откуда вы?" - спросила самая старая. "Из Москвы". - "И давно?" - "Да вот уже неделя". Они как-то странно-недоверчиво на меня посмотрели. И тут я понял, что эти женщины принимают меня за эмигранта, по- видимому, второй волны. "Да нет же, я действительно советский, неделю назад приехал из Москвы в командировку!" Не верят. И одна из них стала меня испытывать: "А где похоронен Паустовский?" (Паустовский накануне умер - естественно, что мои собеседницы всякого рода похоронные дела принимали близко к сердцу.) "Кажется, на Новодевичьем", - неуверенно ответил я. "А вот и неверно. Он похоронен в Тарусе". Почувствовав, что окончательно разоблачен как самозванец и что надо выходить из идиотского положения, я стал лихорадочно шарить по карманам и нашел там два сильно помятых использованных билета на подмосковную электричку. Этим и реабилитировался. "А вы откуда?" - "Мы из Тифлиса!" - с достоинством произнесли мои собеседницы. "Из Тбилиси, значит?" - "Только не произносите, пожалуйста, это ужасное слово. Мы из Тифлиса!" - "Знайте же, что через две недели я буду в вашем Тифлисе!" Это была сущая правда: мне предстояла командировка в столицу солнечной Грузии на какую-то конференцию. "У нас к вам огромная просьба: подойдите к нашему старому дому и внимательно посмотрите на него. Адрес мы дадим". Взволнованный столь трогательной формой ностальгии, я обещал, и обещание свое, разумеется, выполнил.

Была еще одна запомнившаяся встреча со старыми русскими эмигрантами. Как-то раз я сидел на скамейке напротив Эколь Милитер вблизи моего отеля. Рядом присел старик, довольно скоро признавший во мне советского человека. Он оказался русским эмигрантом, впавшим в крайнюю бедность. Я сказал ему, что очень бы хотел побывать на парижском русском кладбище Сент-Женевьев. Старик прослезился: "В первый раз слышу такое от советского человека. Обычно вас почему-то тянет на Пер-Лашез. Сент- Женевьев - это очень далеко, метро туда не ходит, можно только машиной. У меня машины нет, но у моего товарища, тоже русского, есть старенький "пежо". Приходите на это место завтра в восемь". И вот я в обществе стариков-эмигрантов брожу по чистенькому и, несмотря на луковку церквушки, совсем не русскому кладбищу. Боже мой, кого здесь только нет! Строем похоронена белая гвардия - отдельно лежат корниловцы, марковцы, дроздовцы. Впрочем, Деникина здесь нет - он похоронен в Ницце. А вот Кшесинская; неподалеку - Львов, Гучков и вообще все Временное правительство. Туда, дальше - Мережковский, Гиппиус и трогательно простая могила Буниных. На другом конце кладбища похоронена Вика Оболенская. А рядом надгробие с лаконичной надписью: "Зиновий Пешков - легионер". Здесь похоронен родной брат Якова Свердлова, человек фантастической судьбы. Его, совсем молоденького, перед первой мировой войной усыновил Горький. В качестве секретаря Алексея Максимовича он уехал на Капри, где их застала война. Неожиданно в нем прорезался ярый оборонец, и, самоутверждаясь, он вступил в знаменитый французский иностранный легион. Участвовал в боях, был тяжело ранен. Пролив кровь за Францию, он получил французское подданство. Войну окончил майором, потерял руку. Затем - головокружительная карьера во французской армии. Дослужился до генеральского чина, был начальником отдела французского генерального штаба; друг де Голля, бывшего чином ниже его, один из организаторов Сопротивления. Благополучно скончался в начале шестидесятых. Я стоял у надгробной плиты старого легионера и думал о судьбе двух братьев. Кому же из них повезло больше?

Итак, я ходил по Парижу. "Ходил и ходил, не щадя каблука..." Кстати, о прекрасном стихотворении Маяковского, откуда взяты эти строки. Это - "Верлен и Сезан". Там написано: "...Мне тесно здесь в отеле Истрия - на коротышке рю Кампань-Премьер. Мне жмет. Парижская жизнь не про нас - в бульвары тоску рассыпай. Направо от нас - бульвар Монпарнас, налево - бульвар Распай". Каждый раз, когда я бываю в Париже, я иду на эту действительно короткую улочку, соединяющую два знаменитых бульвара, и захожу в жалкий (всего одна звездочка!) отель "Истрия". Странно, что этот нищий, даже непристойно нищий отель так любил Владимир Владимирович...

А в музеи, даже в самые знаменитые, я не любил ходить. Тогда, летом 68-го, я под музеи выделил две субботы и два воскресенья, когда посещения бесплатны. Самое сильное впечатление было все-таки от Венеры Милосской, перед которой я простаивал часами.

Само собой разумеется, что ни о каких специфических парижских развлечениях я не мог даже и помыслить. И все же судьба рассудила по-своему. Как-то вечером я прочесывал район Бульвар Клиши - подножие Монмартского холма, - знаменитый своими дешевыми злачными местами. Последние, конечно, по причине полного безденежья меня совершенно не интересовали - я больше наблюдал тамошнюю специфическую публику. Острый приступ голода напомнил, что время торопиться к моей старушке, чей лоток находится на противоположном, левом берегу Сены, то есть довольно далеко. И тут меня захватила одна простая мысль: "Какого черта мне, такому голодному, сейчас переть на тот берег Сены? Ведь в Париже на каждом шагу можно перекусить. Не сошелся же свет клином на старушке?" Эту мысль, как показали дальнейшие события, мне, несомненно, нашептывал сам дьявол. Я стал оглядывать окрестные лотки, благо они были здесь на каждом шагу. Тут я не имел права ошибиться! Я резонно решил остановить свой выбор на лотке, вокруг которого толпилось максимальное количество небогатых иностранцев - алжирцев, негров и еще каких-то неопределенной национальности брюнетов. Меня поразила быстрота, четкость работы продавца горячих котлеток, заложенных в булочку (порция - те же два с полтиной). Он действовал как автомат. Завороженный и голодный, я пробился к лотку и дал продавцу бумажку в 5 франков. Молниеносно я получил свой сандвич, а продавец тут же стал обслуживать следующего. До меня не сразу дошло, что меня, нищего, эта скотина нагло обсчитала! Ком подступил к горлу, котлетка потеряла свой первозданный восхитительный вкус. Некоторое время я стоял, смотря очень печальными еврейскими глазами на наглеца. Никакой реакции! Слава богу, я не стал выяснять с ним отношения, как это должен был бы сделать нормальный советский человек. Хватило ума понять, что дело могло дойти до скандала, а тогда хлопот бы мне не обобраться...

В мерзком состоянии духа я отошел от опасного лотка. И поделом тебе, скотина! Не изменяй привычкам, уважай традиции. А как хорошо было у старушки! А вообще - противно! Ведь отказываешь себе буквально во всем. И между прочим, очень вероятно, что в Париже я больше никогда не буду, а если и буду, то, конечно, не один.

Тут мой взгляд скользнул по огненной рекламе "Перманент стриптиз" - такие заведения здесь буквально на каждом шагу, и я на них никакого внимания никогда не обращал. На этот раз я подошел к двери ближе и прочел: "2 1/2 франка". Всего лишь! Как раз та нищенская сумма, которую только что украл у меня торговец сандвичами! Не раздумывая, я вошел в темный "предбанник" и подошел к кассе. Осторожно справившись у почтенного вида дамы - кассирши заведения - о цене, я купил билет (сдачу дала аккуратно) и вошел в полутемный зал, где как раз начиналось действо. Все места у прохода были заняты, пахло какой-то дрянью. Я спустился по довольно крутой лестнице амфитеатра прямо к сцене и в первом ряду сел на свободное кресло, очень близко от разоблачавшейся на сцене пышной блондинки. Мне бросились в глаза крупные капли пота, покрывавшие ее полную розовую спину. Звучала музыка, какая-то нервная и "рваная". Эти капли пота на спине намертво убивали тот эффект, на который вышеуказанное зрелище было рассчитано. Единственное, что оставалось, - это впечатление тяжелой работы. Каково-то ей, бедняжке, вкалывать так шесть часов подряд!

Ко мне подошел одетый в ливрею мальчик и, насколько я его понял, спросил: "А что мсье будет пить?" Мсье ответил в том смысле, что пить он ничего не собирается. Тут до меня дошла простая механика, приводящая в действие это заведение: 2,5 франка - это цена входного билета, а дальше тут надо пить спиртное с огромной наценкой. Между тем потная блондинка приступила к кульминационной части своих разоблачений. И тут передо мной вырос волосатый здоровенный громила, который очень серьезно спросил: "А все-таки, что мсье будет пить?" Дело оборачивалось скверно. Я пролепетал: "Пиво!" "Пива нет", - прозвучал так хорошо знакомый москвичам ответ. "Тогда я ничего не буду пить - здоровье не позволяет!" - "В таком случае пусть мсье соблаговолит покинуть помещение!" Я поднял глаза на сцену - и как раз вовремя! После этого я с достоинством, хотя и не мешкая, оставил помещение.

Когда я вышел на сияющий огнями бульвар, меня буквально распирало - так я торжествовал и злорадствовал! Еще бы: негодяй лотошник обокрал меня на 2,5 франка, а я только что гениально и просто обставил владельца этого бардака минимум на десятку! Долго еще у меня сохранялось легкое, хорошее настроение, и шел я, почти не касаясь тротуара. Все оставшиеся дни я покупал свою порцию сосисок только у моей милой старушки.